— Форверц, Симион! Вайтер, Козма!.. Вайтер, вайтер!..[5]
Он двенадцать лет отбывал солдатчину, пристрастился к службе и теперь еще, когда пьян, ругает жену одними немецкими командами. А вообще он мягок как воск и за двадцать восемь лет ни разу не прибил ее, скорее сама Флоаря давала ему острастку.
Бутылка доходит до Тоадера Бурлаку пустой.
— Пустая, а? — восхищенно смеется Мачедон. — Пустая?.. Хальт! Смирна! Где дежурный капрал?.. Форверц!..
Мальчик лет десяти вскакивает и, смеясь, кричит:
— Хир![6]
— Не смеяться во фрунте, осел! — гаркает на него Мачедон. — На бутылку и слетай в маркитантскую к Авруму, пускай он выдаст еще одну порцию для меня!.. Понял, капрал?
Но капрал не повинуется приказу и возражает:
— А корчмарь сказал, что без денег он вам больше не даст, дядя Мачедон, лучше и не посылайте меня, все равно зря…
Мачедон топорщит усы, хмурит брови, сурово глядя на мальчика, потом садится на приспу, качает головой и вздыхает:
— Э-хе-хе, где то времечко, когда я был стражмейстером!..[7] Попробовал бы тогда корчмарь не дать мне, я бы его привел к повиновению…
Пробурчав, он умолкает и мрачно посматривает на жену, — у той есть деньги, но она ему не дает, рассуждает с бабами и ухом не ведет на его команды…
В это самое время в ворота тащится ползком, пробираясь между ногами собравшихся, калека Сависта. Она двоюродная сестра Флорики, самой красивой девушки в Припасе, и доводится сродни жене Трифона Тэтару. У Сависты от рождения ноги как плети, зато руки костистые, длинные, прямо как багры, самой природой предназначенные к тому, чтобы влачить увечное тело. У нее огромный рот, белесые губы, из-под них виднеются слюнявые десны с желтыми, редкими, длинными зубами. Трифон Тэтару держит ее у себя при доме для присмотра за детьми. В погожие дни Сависта обычно сидит у ворот, вздорит поголовно со всеми ребятишками и принимает милостыню от сердобольных прохожих… Появляется она шумливо. Что-то кудахчет резким, испуганным голосом. На нее никто не обращает внимания. Только Трифон Тэтару делает знак жене, — рассерженная, она быстро подходит к Сависте.
— А дома тебе не сидится, мать моя? Ровно у тебя в ногах зуд какой… Оставляешь пустой двор в такое время… И работников-то никого под рукой нет. Ну чего тебе? А? Да говори же, чего тебе, Сависта?
Калека два часа добиралась сюда с Большой улицы, где живет Трифон. Захлебываясь, она начинает деловито лопотать, помогая себе отчаянной жестикуляцией.
— Чего, чего? — переспрашивает Мария, силясь разобрать, что та говорит. — Подрался Василе Бачу… с Аврумом? С Флоарей Кэрунту?.. Ну и что? Тебе-то что за дело, божий ты человек! И надо было из-за этого тащиться в такую даль! Прямо беда мне с тобой, ты хуже малого ребенка… Смотри, как юбку замызгала! А ведь я только нынче тебе сменила… Ох, будь ты неладна…
Сависта бурчит что-то, наверное, хочет сказать, что юбка ее нимало не заботит, и потом вдруг заливается глупым, радостным смехом.
— Как ты сказала? Кто пьяный? Василе Бачу… Будто он первый раз напивается…
Мария в краске отходит от Сависты и возвращается в толпу женщин. Калека подползает к девкам, протискивается вперед и с упоением смотрит на пляску. Ей двадцать пять лет, она так и дрожит от радости, когда заслышит музыкантов или видит какое-нибудь развлечение.
Сависте не суждено долго блаженствовать. Пока она усаживается поудобнее, пока препирается с девками из-за места, музыка смолкает. Потный, изнеможенный Бричаг так яро ударяет смычком, что у скрипки лопается струна.
Ион, сын Гланеташу, обняв за талию Ану Бачу, подлетает к музыкантам и упрашивает:
— Поиграй еще, Бричаг… немножко только, слышь? Ну самую чуточку, цыган!
Другие парни повелительно кричат:
— Давай играй, цыган! Чего замялся?… За что мы тебе платим, чертов ворон?
Бричаг бросает презрительный взгляд на тех, кто бранит его, а обратясь к Иону, уверяет, показывая на скрипку:
— Больше не могу, Ионикэ… Ей-богу, не могу… Поверь мне! У меня пальцы одеревенели… Да и струна вон порвалась…
— Ну чуть-чуть, мил человек, неужто не понимаешь? — не отстает тот.
Но тут цыган вдруг свирепеет, отворачивается от него, швыряет скрипку Холбе и начинает яростно чертыхаться:
— Провались к чертям все скрипки! Чтоб разорвало того, кто научил меня держать смычок!.. Я ему добром говорю, что не могу, а он, знай, душу из меня выматывает, чтоб играл еще… Будь они прокляты, все гулянки, и тот, кто их выдумал!..