Ион изумленно слушает, как ругается Бричаг. Потом сразу вспыхивает как порох и осипло кричит:
— Но-но, ворон, вражье племя! Будет тебе каркать-то, не то как долбану по зубам, в церковный двор полетят!..
Бричагу уже доставалось от Иона, потому он молчит. Только после того, как парень, ворча, уходит, он опять дает волю злости, крича по-цыгански музыкантам.
Парни обнимают девок, благодарят за танцы. Девки пожимаются, робко и радостно шепчут:
— Спасибо…
Ион прижимает к груди Ану и бережнее и дольше.
— Пусти меня, Ионикэ! — лепечет девушка разнеженным голосом.
— Приходи потом, Ануца… на то место, ты знаешь… — медлительно говорит Ион.
Ана не отвечает, но глаза ее сияют радостью. Она пробует вырваться из объятий и мягко шепчет:
— Пусти меня, Ионикэ… Ну правда, пусти!
Парень с возбужденной улыбкой привлекает ее еще ближе, стискивает ей грудь, Ана чуть не вскрикивает от боли.
— Смотри же, приходи! — повторяет Ион, так и впиваясь в ее глаза властным, ищущим взглядом.
Ана стремглав убегает к девкам, вся раскрасневшаяся, отряхивая юбку от пыли. Потом, отдышавшись, она заговаривает с Маргаретой, дочерью Козмы Чокэнаша, угрюмой здоровенной девахой, у которой ноги как квашни, мужицкие руки и ширококостое, багровое лицо.
— Ну Ионикэ… заладил… право…
Но, смешавшись, она тут же переводит разговор:
— Ой, вот жарынь-то! Я прямо вся взмокла…
Маргарета не плясала и потому злилась на девок, которым повезло. Она ничего не ответила Ане, а все продолжала жадно смотреть на ватагу парней, которые тем временем угощались ракией, раскуривали цигарки; видимо, она беспокоилась, как бы не прозевать, если ее пригласит кто-нибудь…
Ион несколько минут следил глазами за Аной. Было что-то странное в его взгляде: и какая-то озадаченность, и неприкрытая хитрость.
Тогда же он заметил в стороне дочь вдовы Максима Опри, Флорику, с которой до сих пор гулял, она была чуть пасмурная, но еще красивее, чем всегда. Ион быстро заморгал, точно хотел отогнать какую-то мысль, и окликнул одного из мальчишек:
— Эй, приятель, принес?
— Принес, дядя Ионикэ, — деловито ответил мальчик. — Отдал ее тетке Зенобии подержать…
Ион направился к кучке баб, где была его мать, а мальчик продолжал:
— Корчмарь ее крепкую сделал, дядя Ионикэ, десять кусков сахару положил, так и говорит, что она слаще меду…
Зенобия, с бутылкой ракии в руках, жаловалась вдове Тодосии, что у ней поясницу словно ножом режет вот уж несколько дней и все никак, окаянная, не проходит.
— Дай-ка мне посудину, мать! — отрывисто сказал Ион и духом хлебнул из бутылки. — А ты маленько выпьешь?
— Обо мне не пекись, я не на сносях, — ответила Зенобия, но все же взяла бутылку и приложилась. — Ай-ай, а ведь хороша, знаю толк… Смотри, сынок, много не пей, а то ударит в голову, еще наведет тебя на какой грех… Человек во хмелю, упаси господи…
Ион взял у нее бутылку, повернулся и пошел, не дослушав ее наставлений.
Все то время мальчик стоял как вкопанный, глядя на бутылку горящими глазами. Когда Ион ушел, он как будто бы огорчился. Но ненадолго. Ловко выдернув из рук у Маргареты букет цветов, он улепетнул стрелой, напутствуемый страшными проклятьями девки, которая все ждала, что ее пригласит кто-нибудь…
Ион не спеша миновал перелаз возле хлева и оглянулся на Ану, та не спускала с него глаз и через несколько минут пошла за ним торопливым шагом, красная как рак от стыда, думая, что все так и следят за ней.
За сараем начиналась небольшая левада, засаженная фруктовыми деревьями, посредине ее перерезала тропинка, которая спускалась к Попову протоку и обрывалась как раз за корчмой Аврума. Недавно скошенное сено, сметанное в стожки, подпертые слегами, наполняло воздух опьяняющим запахом.
Ион прошел по тропинке несколько шагов, потом свернул влево и сел под старым дуплистым орехом на корневище, изогнутое наподобие кресла.
Подошла и девушка, дрожа от волнения, но с радостным блеском в глазах.
— Ты вот где?! — проговорила она, усаживаясь и не глядя на него.
— Да здесь вроде как лучше, — медленно ответил парень, потом поднял бутылку и сказал: — Ну, будем здоровы, Ануца!
— На здоровье, Ион! — ответила она, опасливо посматривая на тропинку, где сновали люди, кто в корчму, кто оттуда.
— Выпей и ты, Ануца, для тебя ведь брал, сладкая, как твои губки!