Уже зная, что сейчас произойдет, Яник смотрит, как они возятся в пяти метрах от берега, как Мишаня отталкивает койотов, как отчаявшийся Масуд тычет ему в нос своим калашом, как угрожает… но что Мишане угрозы?.. клал он на них с высокой колокольни, на эти угрозы… ему бы камеру… камеру… И он сбрасывает надоевшую шубу, чтобы было легче искать, и злобный приток большой ассирийской реки, радостно урча, подхватывает добычу, твердо зная, что она не последняя, что если еще немного постараться, то и весь этот потный идиот достанется ей целиком, а может, и по кусочкам — вот ведь и патруль возвращается.
Да, он и в самом деле возвращается — Яник слышит крик и первую автоматную очередь, еще не прицельно, еще издалека. Он видит, как Масуд с товарищем, сбросив с плеч багаж и оставив Мишаню, стремительно выскакивают на берег и бегут в укрытие, по-заячьи петляя, пригибаясь, падая и перекатываясь. Он видит, как Мишаня продолжает шарить по дну, отдуваясь и, скорее всего, потея по обыкновению, как двое солдат подбегают к противоположному берегу, и один из них встает на колено и удобно прицеливается. Яник открывает рот, чтобы крикнуть Мишане: «Беги!.. беги!.. беги!!!» — и не может… и только странный птенячий писк вырывается из его сжатого спазмой горла:
— Е-и… е-и…
Разъяренный Масуд бурей врывается в укрытие, он держит автомат наперевес и, не разбирая куда, лупит стволом и прикладом по оцепеневшей группе — не стоять!.. быстро!.. вперед!.. и, повинуясь этому неистовому натиску, Яник бежит, бежит вместе со всеми, слыша стрельбу за спиной, точно зная, что именно происходит там, на реке, затылком видя Мишаню, сердитым медведем отмахивающегося от назойливых пулевых толчков, мешающих ему в его важных поисках, падающего в крутящуюся, яростную воду — потому что ноги вдруг перестают держать; шарящего по дну до последнего, до сначала панического, а затем спокойного осознания того, что — все, камера пропала, уже не вернуть… а вместе с нею, кстати, — и жизнь… а жалко… ведь только-только снимать начали, какие репортажи можно было бы сде…
Они бегут бесконечно долго, как во сне, и так же медленно, как во сне; все время вверх, и вверх, и вверх, без дороги, без тропки — во всяком случае, без видимых Янику дороги или тропки — даже не бегут, а судорожно карабкаются по склону, хватаясь за камни, цепляясь за кусты; а камни и кусты тоже не остаются в долгу, ответно хватая их за ноги, цепляя за одежду, в кровь раздирая руки и лодыжки. Пот заливает глаза, скатывается по лицу, солонеет на языке… или это не пот, а слезы?.. или и то, и другое вместе?.. Нет времени понять, нет времени подумать — надо ползти, карабкаться на эту гору, хвататься за эти камни, цепляться за эти кусты, что тяжело до невыносимости, но все-таки легче, легче, чем просто думать о нем — о толстом недотепе, оставшемся позади, о дорогом друге Мишане Чернове, чье нашпигованное пулями, исковерканное рекою тело, перекатываясь на перекатах, обиваясь о пороги, сплавляется вниз, к уже широкому здесь Тигру-людоеду, и еще дальше, и дальше — к мертвым ниневийским холмам, где торжествующий дьявол распускает свой двенадцатиглазый павлиний хвост.
Но все когда-нибудь кончается, даже этот бесконечный склон; они переваливают через хребет и останавливаются отдышаться под острыми скальными обломками, черными и беспорядочными, как зубы Масуда. Погони нет и, видимо, не будет — ленивым туркам западло лезть в темноту, в холодную воду, под койотские калаши. Постреляли и хватит, хорошенького понемножку, одного завалили — и то хлеб; будут теперь знать, курдские бандюганы…
Масуд мрачно молчит: один клиент потерян, да и часть багажа — тоже. Сколько за это вычтут? И главное, будь хоть в этом его, Масуда, вина — так ведь нет — всё этот толстый ишак, будь он неладен; и дернул же его черт обронить эту дурацкую сумку прямо посередине реки! А ведь говорили ему — отдай сумку, отдай… нет!.. самому нести захотелось, ишак упрямый. Вот и плыви теперь со своим упрямством кормить рыб в Тигре. Еще и нас чуть не погубил; сколько мы с ним возились?.. минуты три, не меньше… да за это время две такие группы могли переправиться!
Масуд ожесточенно трясет головой. Эх, знал бы он заранее, что толстяк окажется бесноватым… тогда можно было бы не тратить попусту драгоценное время на бесполезные уговоры, а просто сразу оглушить его хорошей плюхой по дурной башке, да волоком, волоком… вдвоем-то успели бы дотащить… Эх, жаль, что там не догадался, на реке. Он вздыхает, встает и подходит к Андрею, объясняться.