Ну и пусть… Он старается не обращать внимания на недоуменные пристальные взгляды, которыми провожают его все без исключения. У него тут своя задача: приподнимаясь на цыпочки, Яник силится разглядеть Пал, ее шапочку, ее дубленку… времени на это осталось мало — скоро ведь совсем стемнеет.
Площадь перед гробницей полна людей; повсюду раскинуты лотки с едой и питьем. Яник проталкивается между одинаковыми бурыми шерстяными спинами, как морская свинка в огромной стае крыс. Он здесь один такой — другой, чужак. Неуютно, что и говорить… ну ничего — переживем, вот только Пал разыщу и — назад… не нужен мне ваш Новый Год, у меня своих два.
— Два! — говорит он очередному шерстяному крысу, упершемуся в него долгим изучающим взглядом. — Два! — и, приветливо улыбаясь, показывает масудову букву V.
Но крыс и не думает идти на контакт, его неподвижное усатое лицо не выражает ничего, кроме первоначального брезгливого недоумения. Яник отворачивается и двигает дальше.
Уже совсем темно. Ровный гул голосов стоит над ночной долиной, скупо освещаемой дымными звездами да десятком-другим масляных ламп, подвешенных над лотками и гробницами. Дальше не пробиться — усыпальница шейха Ади окружена плотным кольцом людей, и Яник вынужден остановиться. В колеблющемся свете ламп он видит над входом черную каменную змею, переливающуюся в темноте каким-то странным жирным отсветом. Люди тянутся к ней руками — дотронуться хотя бы слегка, хотя бы кончиками пальцев; на пальцах остается черный след — это священная сажа, которую счастливчики благоговейно переносят сначала на собственный лоб, затем на лбы жен, детей, и дальше — тем, кто не сподобился прикоснуться. Время от времени один из служителей, стоящих у входа, подновляет черную змеиную чешую, добавляя сажи из масляного светильника.
Где же Пал?.. В толпе вдруг зарождается движение; шерстяные спины, пятясь, отталкивают друг друга от гробницы. У входа высвобождается широкая площадка. Все будто чего-то ждут… наконец из усыпальницы выходит жрец в длинном черном одеянии и черном тюрбане, за ним еще и еще… В руках у каждого — горящий факел и по нескольку ламп. Их много — несколько десятков, даже больше… не может быть, чтобы все они помещались там, внутри, — гробница кажется совсем небольшой… Почти не задерживаясь на площадке, черные тюрбаны медленно расходятся в разные стороны, и бурая толпа послушно расступается перед ними.
Видимо, пламя факелов тоже не простое, потому что люди отчаянно тянутся к нему руками… нет, именно одной, правой рукой, и, подержав ее в огне секунду-другую, благоговейно целуют. Священники между тем начинают зажигать лампы, размещая их в нишах и на выступах стен, на ветвях деревьев, а то и просто на камнях; израсходовав весь запас, они возвращаются за новыми, и через четверть часа вся долина сияет сотнями огней, как будто темное звездное небо опрокинулось вниз, на землю.
Но и этого кажется собравшимся мало, потому что вдруг, как по команде, все они — и взрослые, и дети — достают факелы и запаливают их. Теперь уже тысячи… нет, десятки тысяч огоньков мерцают на темных склонах гор, отражаясь друг в друге, и звезды с завистью взирают сверху на это буйство огней. Гул голосов нарастает, подхваченный колеблющейся стоячей волной света; он уже не такой беспорядочный, каким был прежде, он подчинен мощному нутряному ритму, пульсирующему в чаше горной долины — в чаше, которая подобно гигантскому усилителю посылает свой рычащий зов в черное ночное небо. Янику становится не по себе; это даже не страх, это какое-то непонятное тошнотворное чувство резонанса, раскачивающееся между сердцем и желудком, мешающее нормально дышать и вообще жить. Ему хочется закрыть глаза, заткнуть уши, но рук не поднять… он с трудом подтягивает их вверх, к голове… и в этот самый момент гул вдруг резко обрывается на какой-то уже совсем невыносимо-низкой, утробной ноте.
Мертвое безмолвие повисает над долиной. Потрясенный Яник оглядывается — всё молчит вокруг: и люди, и природа, нет ни голосов птиц, ни дальнего лая шакалов, ни хохота лис… нет даже того тончайшего, неуловимого посвиста, которым сопровождаются мельчайшие движения воздуха… в этой тишине нет даже звона — единственного звука полной тишины. Это длится несколько бесконечных секунд — и вот где-то очень далеко рождается тонкий голос одинокой флейты. Откуда он дотянулся в этот мертвый мир факельных огней, в это загробное молчание?.. может быть, с той звезды?.. Нет, звук идет из недр усыпальницы; флейта жалуется и плачет, молится и причитает, срывается на хрип и захлебывается в рыданиях.