— Я уже ухожу… — успевает сказать он перед тем, как потерять сознание.
Ниневия
Всадники несутся по неровной поверхности стены, их много, очень много — сколько хватает взгляда… лошадиные морды в пене, пики, нацеленные на невидимого врага, раззявленные в беззвучном атакующем крике рты. Как на экране телевизора, они выпрастываются из левого угла комнаты и мчатся по направлению к другому ее краю. Это, видимо, сон? Яник подтягивает руку к глазам — пощупать, открыты ли? Открыты. Все тело болит, как будто кто-то сначала разобрал его на мелкие части, а потом собрал снова, но уже неряшливо, в спешке, особо не заботясь о порядке и качестве сочленений. Даже собственный стон он слышит откуда-то издалека, словно в результате этой неправильной сборки рот оказался где-то в районе пяток, а уши, наоборот, — на потолке.
Ладно уши… черт с ними, с ушами… сам-то он где? Ээ-э… глупый, как же ты не понимаешь — где уши, там и ты. Да, действительно, это ведь так просто, мог бы и сам догадаться. Ну? А что — «ну»? Если уши на потолке, то и он, Яник, там. А почему тогда все тело болит? А потому что на потолке спать неудобно, это же ежу понятно. Ага. А еж-то тут при чем? Ну, как… у ежа рот где? У ежа? У ежа рот — где иголки. — Ну тогда все ясно, так бы сразу и сказал… Янику вдруг становится ужасно смешно, но он не смеется, потому что рот далеко — на пятке, а без рта — какой смех?
Хорошо хоть глаз здесь, под рукой. Только надоели эти дурацкие всадники — скачут и скачут, как очумелые, скучно. Яник пробует скосить глаз, чтобы рассмотреть еще что-нибудь, но у него не получается. Тогда он высовывает глаз наверх, как подводная лодка — перископ. Да! Он просто — подводная лодка, он — железная рыба с ядерным реактором, он — кит, проглотивший Иону, то есть самого себя. Да! И поэтому он такой молчаливый — ведь рыбы неразговорчивы, всякий знает; и рот у него поэтому на пятке, как у камбалы, только еще дальше. Хотя нет, у камбалы ведь глаз на спине, а вовсе не рот, это у него рот на пятке, и это тоже понятно — ведь он намного больше камбалы, он — большой железный кит-левиафан, вот.
И комната вроде тоже большая, хотя и не такая, как море. Яник осторожно, чтобы не вывернуть шею, поворачивает перископ и видит масляную лампу на вбитом в стену крюке. Это странно… как может быть лампа в море? А вот и может — на мачте корабля! Ведь может? Может? Ну то-то же… не изображай себя дурнее чем ты есть. Кстати, где-то он уже видел такую лампу… когда-то очень-очень давно… на большом таком поле… или в долине… ну точно, в долине. Уф… Яник чувствует ужасную усталость. Эта чертова лампа отняла у него все силы — нашел на что тратиться… Давай-ка лучше поспим. Ага, давай. Яник убирает перископ и дает команду аварийного погружения. Нырнем поглубже, и пропади оно все пропадом… Закрывая глаза перед объявшими его водами сна, Яник-кит еще успевает полюбопытствовать, спросить у Яника-субмарины — как там всадники на стене? Все мчатся неведомо куда? Точно, мчатся, несутся… нет, несутся — это курицы… ага, курицы и павлины… курицы и пав…
Он открывает глаза через пять тысяч лет, а может, и больше — кто считает?.. Ну-ка, ну-ка… Ты смотри-ка: все на месте — и рот, и уши, и душа, и одежда, и… нет, мысли еще не совсем — ты ври-ври да не завирайся. Кстати, как там со всадниками?
Яник смотрит на стену. Пусто! Все ускакали, умчались в неведомую даль во главе со своим забубённым военачальником товарищем будённым, или как его там… Ни одного не осталось. И слава Богу… Яник тщательно примеривается и, собрав мысли в кулак головы, вспоминает, как люди садятся. Как они это делают, в натуре? Не в тюрьму то есть, а просто. Скажем, лежал себе человек и вдруг — бац! — сел. Перешел из состояния в состояние. Или, из солежания в сосидение. Как-то ведь они это делают… А чего б тебе не попробовать, Яник? Ты, главное, не бойся. А я и не боюсь; я вот, к примеру… руку — сюда, а ногу… — надо же, получилось!
Яник садится и гордо смотрит на стену. Стена раздвигается, и из нее выходит Мишаня с шубой. Оба они мокрые насквозь. Шуба, она, дура, промокла… помнишь, Яник?.. ну да, насквозь промокла — в той самой речке, где Мишаню застрелили, конечно, помню. А почему же Мишаня мокрый, если его застрелили? Ну как… ведь он всегда потеет, Мишаня… оттого и мокрый, известное дело. Да разве ж они потеют, мертвые? Не-е-ет… мертвые не потеют… а и впрямь, Мишаня, отчего ты потеешь, если ты мертвый? Непорядок…
Мишаня улыбается своею застенчивой улыбкой и разводит руками — мол, извини, Яник. Мол, ты же за мной это свойство знаешь… потею, хоть ты тресни, даже мертвый… никакие дезодоранты не берут. Я же тебя предупреждал, помнишь? Помню, как же, конечно, помню. Но ты ведь мертвый, Мишаня, правда? Ты ведь остался там, в том неизвестном притоке большой ассирийской реки, нашпигованный пулями по самое не могу, остался со всем своим потом и со всеми своими мечтами… остался, брошенный мною — умирать в злой крутящейся воде, один. Один! Один, пока я, петляя, как заяц, рыл вверх по склону, подгоняемый собственным страхом… Ты уж прости меня, Мишаня, а? Посмотри на меня, гада мерзкого, пресмыкающегося… и прости. Ты ведь за этим и пришел — простить, правда?