— Правда, — кивает Мишаня. — За этим и пришел… ты уж извини, что я все молчу — мертвым много говорить не положено, как рыбам.
— Ну и ладно… не положено, и — ладно… А зачем тебе шуба-то эта проклятая? Камеру, я вижу, ты так и не сыскал, утащило, да? Утащило… Ты видишь, Мишаня, какая все-таки скотская это штука — жизнь, и как нет в ней человеку никакого везения? Камеру — утащило, а шуба эта гадская осталась… где тут логика?
— Да, — соглашается Мишаня и снова улыбается, ничуть не печально, потому как зачем печалиться о таком общеизвестном факте?
Нечего печалиться, да… Удивляться можно, а печалиться-то зачем?.. что этим изменишь?
— Так зачем ты ее за собою таскаешь, шубу?
— Ну, как… — Мишаня озадаченно разводит руками. — Отдавать-то надо; я ж ее взаймы брал, ты что, забыл? В Хайфе, у приятеля… неудобно… ты уж, Яник, того…
— Конечно, конечно, о чем речь, Мишаня, обязательно сделаю. Найду твоего приятеля, из-под земли достану, будь покоен. Так и передам: мол, не беспокойся, друг-приятель, о своей вериге; Мишаня ее хранит пуще глаза и вернет в целости и сохранности при первом удобном случае. Годится?
— Годится, — говорит Мишаня. — Ты, Яник, вот что. Ты бы поспал, что ли. А то лица на тебе нет. Эк они тебя накачали… А я пойду, ладно?
Ага. Накачали будьте-нате. Ты иди, Мишаня, иди, родной… я тут пока прилягу на немножко… вот так… на чуть-чуть…
И проходит еще три тысячи лет, а может, больше, а может — меньше… Яник садится и трясет головой. Где он? Большое помещение… подвал?.. подземелье?.. черт его знает, одно понятно — окон тут нету. Земляной пол, сырость; на грубой каменной кладке стен — живые водяные потеки. Масляная лампа. В углу — куча тряпья. Опоясанная железом дверь из мощных деревянных плах. Как он тут оказался? Яник трет ладонями виски. Ну да… место называется Лалеш, или Люлёк, или еще что-то в этом роде. Во всяком случае, сюда он приехал на такси… шофер не взял денег… потом это дикое камлание — местный вариант топталовки… Да, точно, он искал тут Пал… был еще портье-армянин по имени Джо… и записка… А потом? Потом — люди в тюрбанах у входа в гробницу — и все, обрыв. Видимо, тут-то его и прижучили. Он ощупывает голову; нет… — ни шишки, ни ссадины… отключили как-то по-хитрому, умеючи. А потом еще всадили какой-то гадости… сколько же времени он тут кукует? На часах — около десяти… дня?.. ночи?..
Яник встает… о, ноги держат… — и то хорошо. Он подходит к двери — заперто… ага, а ты чего ожидал, умник?.. Яник осматривается — что тут еще? Тряпье это грязное? В полумраке особо не разглядишь; он пробует кучу ногой и отскакивает как ужаленный — одновременно с диким криком, от которого вздрагивает ровный огонек лампы: «Не-е-ет!!» Какую-то долю мгновения ему даже непонятно, кто кричал — не он ли сам?.. и только потом Яник понимает, что кричала куча, что это вовсе не куча, а человек!.. — человек, бесформенной неподвижной грудой лежавший до того на полу, а теперь сидящий, вернее, не сидящий — ведь трудно назвать сидением это состояние крайнего ужаса, эту крупную дрожь, это судорожное сучение ногами и слепое, беспорядочное мельтешение рук. «Не-е-ет!!» — кричит он снова и, закрывая лицо руками, боком, по-черепашьи, сдвигается в сторону. Там больше света, и…
— Господи-Боже-мой, — вырывается у Яника свистящей скороговоркой, потому что иначе ему просто не выдавить воздух, застрявший в задохнувшихся легких. — Господи-Боже…
— Не-е-ет!!
— Успокойся, Андрей, это я, — говорит Яник, стараясь звучать спокойно. — Это я, Яник. Ты что, меня не узнал? Посмотри, это ведь я…
Белик вдруг разом обмякает и начинает всхлипывать, все так же пряча лицо в ладонях. Яник наклоняется и кладет руку ему на плечо. И снова Белик вздрагивает, как от ожога. Что с ним?
— Что случилось, Андрей? Да посмотри же на меня наконец…
Сквозь хлюпанье и сморканье прорывается какой-то неуместный сумасшедший смешок.
— Сейчас… посмотрю… еще как посмотрю… — придушенно шепчет Белик и снова хмыкает, будто смеется — раз за разом, еще и еще.
Ну да, точно, смеется… Что за черт этот Андрей Первозванный, птица-феникс, ванька-встанька! Только что рыдал, трясся от страха, как загнанный зверек, и вот — нате вам! — чудесное воскресение. Сейчас он опустит руки, и на лице его непременно обнаружится обычная циничная усмешка. Ну и ладно, пусть себе улыбается, вдвоем всегда веселее.