То есть единственная разница в том, что вы ее знали лично — и все?
Да.
У вас, по-моему, в стихах очень важную роль играет зрительный план — архитектура и т. д.
Это может быть. Вы знаете, когда вы говорите это, я так вздрагиваю, потому что… ну, не важно…
Мне просто кажется…
Я понимаю, я понимаю. Я просто… Я ведь себя со стороны не вижу, Бригитта…
Но, видимо, вы все-таки очень сильно воспринимаете архитектуру. Может быть, это развитое чувство зрительного восприятия имеет какое-то отношение к профессии вашего отца?
Отчасти это, конечно, может иметь отношение к профессии моего отца, вообще можно куда-нибудь в генетику двинуться… Но, я думаю, у меня это имеет отношение к тому городу, в котором я вырос. Петербург — это школа меры, это школа композиции.
Но вы бы сказали в принципе, что композиции вы скорее всего научились у музыки?
Да, у музыки и у Анри де Ренье.
У вас есть что-то от матери, или?..
Вы знаете, мне трудно говорить об этом, но я думаю, что если во мне есть какие-то положительные качества и какая-то степень душевной доброты, то это от нее.
Когда Евтушенко приняли в Академию [Американскую академию искусства и литературы], вы оттуда вышли.
Ага.
Мне кажется, что ваши предшественники из русских, получивших Нобелевскую премию, — тоже не все были очень достойные. посчитали нужным выйти из этой Академии, поскольку это более профессиональное учреждение?
Если говорить о предшественниках, то, во-первых, Шолохов уже мертв. А тут, по край ней мере теоретически, предполагается, что мы можем оказаться в одном помещении. Хотя бы уже поэтому. [Вздыхает.] Вот и все.
У вас очень часто бывают математические сравнения, причем они, как мне кажется, очень часто оборачиваются парадоксами, например: "точка в конце прямой".
Евклид и Лобачевский и все что угодно.
Почему именно математические? Потому что это самое точное?
Это скорее геометрия. Из всех математических дисциплин, с которыми мне довелось столкнуться в средней школе, мне больше всего нравилась геометрия. Ну, и просто пространственное мышление. Мне вообще на свете больше всего нравится геометрия. Надо сказать, когда я попадаю в помещение, я прежде всего смотрю на конфигурацию комнаты, потолка. Почему? Я не знаю почему, совершенно не знаю почему. По той же причине, по которой мне нравится Де Кирико со всеми его выкрутасами.
Но, видимо, это все-таки немножко идет от вашего восприятия, от метафизических поэтов?
Вы знаете, я думаю, что скорее метафизические поэты пошли от геометрии.
Общий источник?
Я думаю, да. Я не знаю, где здесь курица и где здесь яйцо.
Что вы думаете об отказе Левина делать доклад на Мандельштамовской конференции [1991 года]?
Я услышал в нем такое несколько брезгливое отношение к новым временам. К этому так называемому торжеству справедливости, ибо всякое торжество справедливости наступает всегда с опозданием минимум в полвека или в четверть века. И поэтому оно не производит такого уж сильного впечатления на человека, которому довелось до этого торжества дожить. Это ощущение и у меня возникло, кстати сказать, и на этой конференции, где я слушал выступления более или менее молодых литературоведов, литературоведов следующего поколения, людей, которые занимаются Мандельштамом сейчас, которые моложе и Левина и меня. У меня возникло ощущение, что теперь это станет индустрией, предметом академических дискуссий и всего остального. Для нас это было совершенно другим, для нас Мандельштам — это цивилизация, это жизнь с цивилизацией, это продолжение культуры, а не предмет текстологического анализа и структурного анализа, деконструкции и т. д. и т. д…