В одном из своих последних выступлений, речи «О назначении поэта», прочитанной в феврале 1921 года, Александр Блок говорил: «Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его Культура»[93]. Не все умершие в годы сталинских репрессий погибли от пуль. Отсутствие воздуха тоже убивало: и Михаила Булгакова, умершего в 40 лет, 10 марта 1940 года, и Марину Цветаеву, покончившую с собой 31 августа 1941-го.
Но разговор, закончившийся на земном пути, Ахматова продолжала «на воздушных путях» — и прежде всего в стихах, обращенных к ушедшим и написанных так, что они выходят за пределы обычного жанра эпитафии:
Бытие не определяет поэтическое сознание, но условия, в которых живет поэт, могут отражаться в особенностях его языка и выборе творческой стратегии. Оказавшись без возможности опубликовать свои стихи, теряя друзей и собеседников, Ахматова продолжает писать. Никаких «тридцати лет молчания» в ее поэзии не было, вопреки утверждениям ряда критиков и расхожему мнению неискушенной читательской аудитории[94]. Она продолжала писать. Все это время в ее поэтическом языке шли глубинные, возможно, неосознаваемые процессы, определившие своеобразие стихов 1940–1960-х годов. Сформировались новые особенности индивидуального поэтического языка — или, как говорят ученые, идиостиля, — которые, подобно отпечаткам пальцев, позволяющим идентифицировать человека, стали узнаваемым отпечатком ее стиля. Многие из них были усвоены следующим поэтическим поколением, молодыми поэтами, среди которых был и Бродский, но об этом чуть позже.
В программном эссе «О собеседнике» Осип Мандельштам писал об отличии поэта от литератора. «Литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи». И в этом смысле он должен соотносить себя с эпохой и быть понятным широкой аудитории. Поэт, по словам Мандельштама, «связан только с провиденциальным собеседником»[95]. И этот собеседник не нуждается в объяснениях и разъяснениях. Не в том смысле, что понимает все нюансы душевного состояния автора и мотивировки, управляющие выбором того или иного слова или приема. Это лишило бы поэзию той ауры смутной неопределенности, за счет которой она и существует. Провиденциальный собеседник наделен возможностью видеть ключи, внутреннюю разметку стихотворения и знанием поэтической традиции, позволяющим вписывать данное конкретное стихотворение в контекст бесконечной и многоголосой поэтической переклички «на воздушных путях».
Эта перекличка — естественная реакция в эпоху, когда собеседники по поэтическому цеху погибли, брошены в тюрьмы и лагеря или просто молчат.
Повторяя строки и образы, обращаясь к погибшим поэтам, Ахматова восстанавливает контекст разговора. Один из ярких примеров этого — цикл «Венок мертвым», создававшийся на протяжении более чем двадцати лет: стихотворения цикла датируются от 1938-го до 1961 года.
Одна из особенностей цикла, которая бросается в глаза — это неявное указание. Вот несколько примеров из разных стихотворений цикла:
Здесь личные и указательные местоимения использованы не совсем привычным образом. Обычно в речи или тексте то, на что они указывают, становится понятно из ближайшего контекста. В приведенных примерах это правило нарушено. В каких-то случаях мы можем понять, о чем или о ком идет речь, из заглавия или эпиграфа. Так, в первом случае под учителем имеется в виду Иннокентий Анненский, в последнем — образ сердца, которое уже не сможет отозваться, связано с Николаем Пуниным. В других случаях требуется знание определенных текстов или биографического контекста. Но во всех этих случаях от читателя требуется встречное движение понимания, отвечающее на саму интонацию поэтического текста.
93
94
Как замечает Р. Д. Тименчик, «ответом на толки о молчании должна была стать седьмая северная элегия („Последняя речь подсудимой“), оставшаяся в набросках: „а я молчу, я тридцать лет молчу“» (
95