Подумав, Сталин приказал привезти набор этих печатных штампов в Кунцево, что и было немедленно исполнено по приказу Власика — коробки с такими штампами продавались тогда во всех игрушечных магазинах, ибо вся страна перед войной увлеченно играла в войну. Штампы эти никто не воспринял как необходимые вождю, и они сошли за будущий подарок тому же Ваське. На самом деле этим игрушкам была уготована совсем иная роль.
Сталин САМ на плотном белом бристольском картоне терпеливо отпечатал разной краской — зеленой, красной, синей, черной — нужные силуэты, подогнул у каждого танка, солдата, орудия, самолета удобные подставки, на которых и были написаны им номера всех дивизий, отдельных бригад и полков Красной Армии и… Германии, как наиболее возможного противника. Зеленой и черной — вермахт и СС, красной и синей, естественно, своя армия и войска НКВД. Это была приятная и нужная работа, и Сталин держал ее в секрете от всех.
Вот эти-то вырезанные из картона силуэтики с номерами дивизий и фамилиями командиров и расставлял Сталин на обширных настольных картах и в Кунцево, и в Кремле. Когда Сталин «играл в солдатики», двери его кабинета были закрыты, а беспокоить его строжайше запрещалось. После игр, а Сталин «играл» очень увлеченно, иногда целыми ночами, силуэты дивизий удобно и легко убирались в личный сейф, их никто никогда не видел.
Зато как легко они передвигались, перебрасывались с фронта на фронт, отводились в резерв, наступали и окружали. Это была очень важная часть сталинского руководства войсками и войной. Вторым моментом после этих предварительных «игр» был вызов к Сталину второстепенных офицеров Генерального штаба — разработчиков, «направленцев», прогнозистов, — все было точно так же, как в работе с конструкторами военной техники. И, наконец, а может быть, всего вперед, Сталин заслушивал сообщения всех разведок, сопоставлял и отбирал кажущееся наиболее вероятным.
Так работал этот Верховный главнокомандующий, на которого позднее, стремясь обвинить его во всех просчетах и ошибках, валили все грехи «исследователи», увенчанные высиженными в послевоенные годы степенями и званиями, исследователи, даже и не попытавшиеся приблизиться к мысли о том, какую невероятную ношу нес без ропота тщедушный и быстро стареющий, седеющий человек, и в маршальском мундире не воспринимавшийся военным, ибо он был политиком, и прежде всего — политиком, вождем этой странной, доверчивой и озлобленной, не верящей ни во что и озабоченной грядущими утопиями, угрюмо работающей и беспечно ленивой, готовой отрицать любую власть страны.
Итак, Сталин, вытирая бледное лицо платком с пошлой синей каемкой (платок сунула в карман явно Валечка, ибо сам он их не терпел), остановясь у торца стола, где сидели генералы и маршалы, сказал:
— В прошлом году… ми… нэ сумэли одэржять решительную пабэду… Нэ сумэли… Хотя я… всэрьез на пабэду рассчитывал… Враг ли оказался силнээ… или всо та же нащя нэповоротлывость… наще нэумэные побежьдать. Я нэ обольщаюсь рэзультатами толко что закончившихся сталинградской и ленинградской бытв. Сталынград, конэчно, крэпкий орэшек… Но… вспомныте: ми опят пабэдили числом. Это умаляэт нашю пабэду… Ваэват нужьно… умэниэм…. Так учил Суворов. И нам всэм надо овладэвать этой наукой. Наукой побэждать… Я тоже могу ошибаться… и мнэ хотэлось бы знать ваше мнэниэ… Как? КАК, — он повторил с явным нажимом, — побэдно завэршить войну уже… в этом году.
Сталин помолчал и снова вытер обильный пот. Этот сульфидин, все-таки права Валечка, надо было пить поменьше. Ей-то вот хоть бы что… молодая… а ему худо.
Как бы собираясь с мыслями и пытаясь прочесть встречные мысли генералов и маршалов, Сталин уже со старческой углубленностью в себя молча переводил свои рыжевато-карие и уже начинающие мутнеть глаза с генерала на генерала.
Маршал Ворошилов, давно списанный им в «архив», но оставленный в Политбюро, как надежный, «свой», лишь почтительно кивал. Тимошенко, также находившийся в полуопале, значительно хмурился, на лице Жукова читалось откровенное несогласие, Василевский, умнейший из маршалов и осторожнейший «царедворец», не разделял, видимо, ни явного неодобрения Жукова, ни его желания оспаривать мнения Верховного. Рокоссовский, который был всегда себе на уме, за что его подчас Сталин явно не жаловал, хотя и ценил за удалую сноровку и хватку, улыбался той улыбкой, какой, хочешь не хочешь, улыбаются все понимающие уголовники. Этой улыбки Рокоссовский не мог избегнуть никогда — сказывалась тюремная школа, да и то еще, что командовать ему приходилось чуть ли не целой армией из бывших зэков. Сталин легко расшифровывал улыбку Рокоссовского… А бравый генерал Еременко сидел с таким видом, точно тотчас был готов идти брать Берлин. За эту браваду, как ни странно, вождь Еременко любил, но на самые ответственные участки после того, как Еременко поклялся еще под Вязьмой разгромить Гудериана и — не разгромил, назначать перестал.