Сталин же стремительно, неудержимо старел. Дряхлость — бич всех царей и диктаторов, умудрившихся дожить до преклонных лет, — была-нависала неминуемой карой, и ее страшились, ей противились, негодовали, возмущались, применяли все попытки найти омоложение. С этой целью заблаговременно, еще до войны, Сталин распорядился создать институт геронтологии. Его возглавил некто Богомолец, впоследствии лауреат, герой труда, академик. Богомолец обещал продлевать жизнь до 150–200 лет. Сам он умер в 65, а институт, истратив кучи денег, ничего путного так и не создал.
Разочаровавшись в медицине, боясь врачей и лекарств, Сталин пил травяные настойки, молодое вино (сок), сырые яйца, ел лимоны и чеснок, вареную кукурузу, бананы — привозили после войны, считалось, что продлевают жизнь: в Перу-де, Эквадоре ли жил будто индеец двухсотлетнего возраста — и на одной банановой каше…
Старость. Безразличие. Снежная подлая седина. Кто там врет: седина-де красит мужчину. А на самом деле так горька эта подлая жизненная соль-предвестница… И уже Валечка едва удерживалась, чтоб не выдать как-нибудь случаем, когда сухая старческая рука в рыжей крупке еще пыталась ласкать, — не выдать желания отодвинуться. «Не вливают молодое вино в старые мехи…» Азарт Сталина, казалось, несокрушимый еще в недавние военные годы, когда Валечка, измотанная подчас этим ненасытным кавказцем, ходила со счастливым блеском в вишневых глазах, с тем блеском-холодом удовлетворенности, с каким женщины становятся невозможными, недостижимыми для всех домогающихся их и противными этой биологической, скажем так, насыщенной неприступностью, иссякал. И, надеюсь, вы встречались с описанной их сытостью — что-то общее с неизреченным молчанием каменной скалы.
А дальше пришлось опираться на смутные, зыбкие предания, ибо люди из обслуги Сталина либо давно умерли, исчезли при неизвестных автору обстоятельствах, либо были так законспирированы организацией, в которой они состояли, что, образно говоря, были лишены языка. Молчанием и тайной была окутана вся жизнь Сталина, молчанием и тайной скрывалась его любовь, молчанием и тайной остался его исход. И сведения о конце последней любви его теряются в том же молчании, но роман требует какой-то близкой к сути жизни развязки, и такая развязка, вполне очевидно, была…
До сих пор никто с точностью, близкой к достоверной, не объяснил поступков Сталина после его семидесятилетия, отпразднованного с шизофренической активностью. Что творилось с нормальными людьми в стране, не стоит описывать — возьмите любую пожелтелую газету того времени.
Но после семидесятилетия и XIX, «странного» съезда партии, где Сталин выступил с краткой речью (доклад делал Маленков), полной перетряске подверглось все Политбюро. Оно резко возросло численно, стало называться Президиум, — попал туда, кстати, уже и Л.И. Брежнев (кандидатом). А с 49-го, напоминавшего по арестам 37-й, опять начали лететь со своих постов, казалось бы, самые каменные фигуры, близкие к Сталину. Происходило, в сущности, нечто, уже не раз бывавшее в истории, когда тиран вдруг ополчался на ближних и начинал их казнить. «Не будь ни слишком далеко от царя — он станет для тебя бесполезным, ни слишком близко — он погубит тебя», — гласит древняя индийская мудрость.
Летели с постов министры… Почти под домашним арестом оказались «ближние»: Молотов, Ворошилов, Андреев, Буденный, в конце концов был отстранен-арестован Поскребышев (оказался по жене родственником сына Троцкого).
А Валечка Истрина? А Николай Сидорович Власик? Предания говорят, и Валечка исчезла из обслуги. Ее заменила Матрена Петровна Бутузова, уборщица и кастелянша, пожилая женщина, убиравшая комнаты Сталина, а то и приносившая ему завтрак и ужин. Рассказывалось, что Сталин подарил ей свой портрет-фото с дарственной надписью, чего не делал обычно ни для кого.
И в тех же преданиях говорится, что летом 1952 года в городе-лагере Магадан появилась красивая полная молодая медсестра, которая содержалась на каком-то явно особом режиме. Ее никто не смел трогать, превращать в наложницу, как это легко и просто делалось во всех лагерях и зонах. Фамилия медсестры была Завьялова. И еще было известно, что женщина эта все время плакала, исходила слезами, и каждый день приходилось принимать от нее письма, адресованные не кому-нибудь, а «лично товарищу Сталину». Письма такие и от таких заключенных ни вскрывать, ни задерживать было нельзя. Их отправляли в канцелярию Кремля, и судьба их была никому не известна.
Если благообразный и налитой спесью генерал-лейтенант Власик по-прежнему с любовью и тоской взирал на холмистые прелести сестры-хозяйки, то Берия перешел к действиям. Не в его манере было отступать перед облюбованной женщиной, а Сталина он уже словно и не опасался. Было точно известно, что вождь давно не проявляет к Валечке прежнего интереса, ничего не может, страдает одышкой, лечится без конца, а в Политбюро уже готова ему новая оппозиция из старых соратников, и у каждого из них имеются к вождю спрятанные до поры счета. Люди везде остаются людьми, и страх быть изгнанными может придать им смелость.