Наглого и властного Стэна, возомнившего себя Учителем, Сталин с течением времени принимал все суше, перестал о чем-либо спрашивать его, а тем более спорить с ним. В споре ничего не рождается, кроме вражды, — это Сталин давно усвоил, никакой истины. А Стэн готов был спорить, лезть на стены, чуть ли не хвататься за грудки. Вообще это был напичканный цитатами и догмами фанатик, прямое продолжение всех этих Белинских, Луначарских, Чернышевских, и в конце концов «ученик» приказал закончить курс наук, а «учитель» был взят под пристальное внимание ОГПУ[1].
Среди гор книг, которые Сталин прочел, а чаще за неимением времени, просто перелистал и отложил, было немного таких, которые он отложил бы для перечтения. Сказать так можно, ибо Сталин, перечитывая, не оставлял обычных пометок и ничего не подчеркивал. Зато мысли, там высказанные, старательно выписывались в тетради по разделам, которые он сам наметил: «Национализм», «Враги», «Евреи», «Предусмотрительность», «Ложь», «Восточная мудрость», «Пословицы к делу», «Добро», «Предатели», «Воспитание», «Классики». А книги, отложенные для перечтения, были: Платон, Аристотель, Пифагор, Эпикур, Солон, Сенека-младший, китайская древняя философия, индийская философия.
Из классиков-литераторов Сталин перечитывал только Щедрина, Гоголя и Чехова. Толстого сколько раз принимался — столько и бросил, Достоевского откровенно презирал и не прочел полностью ни одной книги. Пушкина изредка почитывал, но чаще читал Лермонтова и ставил его выше.
Как-то в откровенную минуту и будучи в изрядном настроении, что бывало нечасто, Сталин разговорился с молчаливым своим секретарем, чахоточным Товстухой, и полупрезрительно-полудружески сказал:
— Ну-ка ты, мудрец, найди-ка мнэ чьто-то из старых авторов об управлэныи государством… И чтоб… как на ладоны… было.
Преданный секретарь, склонив голову к плечу, что-то помекал, по-козлиному пожевал губами и сказал, что поищет. На другой день на стол Сталина легла тощая книжонка, затрепанная и замурзанная, со штампом кремлевской библиотеки. Дореволюционное издание с ятями и ерами: НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ. «ГОСУДАРЬ».
— Вот, — сказал Товстуха, вытягивая свое интеллигентное лицо и делаясь похожим на Луначарского. — Здесь… пожалуй… собрано все, что стоит знать… (Товстуха, видимо, хотел сказать: «Государю!», но вовремя поправился) для… э-э… успешного… э-э… руководства…
— Хараще… Аставтэ… Я слышал… об этой кныгэ…
Когда Товстуха закрыл дверь, Сталин взял книгу с выражением некоторой брезгливости… Была так затерта, зачитана, с чьими-то почеркушками — чернилами и карандашом. А он не любил затрепанные книги, подчеркнутые мысли… Но… Что делать? Он пропустил нудное (так показалось) посвящение: «Его светлости Лоренцо деи Медичи». Только одна фраза Макиавелли задержала его внимание: «И хотя я полагаю, что сочинение недостойно предстать перед Вами, однако же верно, что по своей снисходительности Вы удостоите принять его, зная, что не в моих силах преподнести Вам дар больший, нежели средство в кратчайший срок постигнуть то, что сам я узнал ценою многих опасностей и невзгод».
В витиеватой этой фразе Сталин с удовлетворением обнаружил и тонкую лесть, и явное поклонение, и скрытую похвалу самому себе, и даже явно протянутую руку за золотой мздой. Умели крутить фразой, оказывается, и в пятнадцатом веке!
— Ну, посмотрым… чьто ты узнавал! — пробормотал вождь и, закурив трубку, попыхивая ею, начал читать.
Первые коротенькие главы ничем не удивили, хотя и здесь были уже подчеркивания неизвестного читателя или читателей.
Ну, что нового узнал он из такой вот мысли Макиавелли: «Новые государства разделяются на те, где подданные привыкли повиноваться государям, и те, где они искони жили свободно. Государства приобретаются либо своим, либо чужим оружием, либо милостью судьбы, либо доблестью».