И припев:
В самом деле, это была замечательная песня-марш! С ней просыпалась страна. Ей с улыбкой вторили, слушая голос радио. С ней улыбчиво-радостно наряжались, натягивая лучшие чулки, подстегивали, оправляли подвязки, с наслаждением опускали новое шумящее шелковое платье, сияли счастливыми глазами. Что может быть лучше?! Москва… Утро… Май… Тепло… Весна… Праздник… Молодость… Ощущение собственной красоты, прелести, жмущего томления в грудках и под животиком… О моя Москва! Моя страна! Мое будущее, светлое счастье! Может быть, счастье и есть только БУДУЩЕЕ? Задумайтесь… Задумайтесь… Вообразите!
«Стра-на моя, Москва МОЯ… ТЫ са-мая лю-би-мая!»
Это был последний перед ВОЙНОЙ радостный и ласковый МАЙ.
Сталин ночевал в кремлевской новой квартире, еще пахнущей краской после ремонта. Спал, как всегда, плохо. Кремль — не место для житья. Весь он словно набит видениями, привидениями, былыми и тяжкими тенями, той, сказать современно, отрицательной аурой и кармой, что въелась, всосалась в тлеющие от времени кирпичи, коридоры, оконницы. Тяжкое место… И Сталин невзлюбил Кремль еще с тех уже удаленных пор, когда вместе с Лениным и его правительством переехал из Питера в полуразрушенный этот, отмеченный многовековой кровью «город в городе», тогда еще с двуглавыми бронзовыми орлами на шпилях башен, искрошенными, щербатыми от орудийных залпов стенами, кореженой брусчаткой и напрочь расшибленными воротами Спасской и Боровицкой.
Кремль долго приводили в надлежащий вид, ремонтировали площади и стены. С этой целью часто устраивались «субботники» и даже тот, знаменитый, вошедший в историю и в холуйскую живопись, где жирненький, лысый Ленин держится за бревно, «помогает тащить».
Сталин помнил тот день: занимался уборкой своего кабинета, и вместе с ним работала Надя, в красном платке — пролетарка — мыла пол, носила воду, а он складывал в угол исписанные бумаги, ненужные папки — не любил всякий мешающий хлам. Надя работала тогда у Фотиевой помощницей, а Фотиева была доверенной канцеляристкой Старика и доносчицей Сталина, постоянно навещавшей его высокий, темный, с узкими окнами и печным отоплением, неказистый кабинет. Сталин не любил и этот кабинет, всегда казавшийся ему мрачным и холодным, кабинет, где были только рабочий стол, стол для заседаний, полумягкое кресло да портрет-литография кудлатого Маркса, более похожего на преуспевающего купца, чем пролетарского вождя.
Куда было первому сталинскому кабинету до приемной и кабинета Ленина, напоминавших квартиру богатого юриста, а тем более до роскошных апартаментов Зиновьева, Каменева, не говоря уж о кабинетах Троцкого или Рыкова, и, пожалуй, даже Бухарина, склонного играть в простоту. Зиновьев тогда вагонами пер из Германии, Франции, Италии роскошное барахло. Спецнарочные его поставляли изысканные яства, вина, шелка и белье для любовниц и просто для своих, кому этот разжиревший барин дарил свою высокую милость.
Все-все это знал Сталин, ведь был он не только генеральным секретарем, но по совместительству и руководителем РКИ — Рабоче-крестьянской инспекции, его первой личной «полуразведки», что доносила, какие деньги текут из России в золотых рублях и брильянтах, на чьи счета и с какой целью. Сталин наперечет знал всех «поставщиков двора» Троцкого и Зиновьева, всех этих Красиных, Сливкиных, Гуковских, Иоффе. Знал… И до поры ничем не выдавал своего знания. «Умный ястреб прячет свои когти».
Сталин всегда прятал когти… И тем разительно отличался от крикунов, болтунов, фанфаронов из прямого окружения Старика, — чего стоил один только Троцкий! Стоил… Был… Все они теперь уже только были…
Сталин проснулся с больной головой. Льдисто ломило где-то в макушке. Было дурно. И, одеваясь, он клял себя за то, что не уехал ночевать в Кунцево, где не было этих тревожащих его всю ночь башенных часов. Их кашляющего словно стенания и этого довременного будто: бо-ом, бо- ом, бо-ом!.. Часов с боем Сталин не терпел, как не терпел вообще тикающих. и стучащих будильников, но зато никогда не расставался со своими наручными часами фирмы «Мозер», которые снимал лишь на ночь, и то когда спал с Валечкой… Так не хватало ее…
С тяжелой головой, с ощущением сухости в глазах, как всегда после дурно проведенной ночи, Сталин отмахнулся от завтрака и чая и, надев плащ, вышел из квартиры в коридор, а коридором прошел к выходу в спецподъезд. Каменной, обновленной лестницей он спустился к выходу на кремлевский двор. Двор, политый, вымытый ночным дождем, дохнул на него майской свежестью и несколько успокоил этим запахом. Хмурое, желтое лицо Сталина побелело, морщины у глаз разгладились. Двор был пуст, если не считать каменно застывших постовых, лишь голуби бегали, кивая головками, кучковались и крутились, озабоченные весной, да из кремлевского парка из- под холма слышалось воронье.