На Можайском шоссе Сталин приказал включить подфарники, и машины рванули в сторону Кунцево, как застоялые кони.
Спал ли Сталин в ту уже позднюю и розовосинюю июньскую ночь, когда не умолкали в лесу дрозды и колдовским кукованием, диким хохотом перекликались в лесопарке кукушки, никто не знал. Не знала и Валечка, которая унесла поднос с недопитым стаканом, но получила приказ принести чаю еще.
— В чайныке! — сказал Сталин. — И крэпкий, бэз лымона…
Она споро вернулась, подала накрытый салфеткой чайник и, преданно глядя, остановилась. Это означало: стелить постель?
Но Сталин, отчетливо поняв ее, устало махнул:
— Иды спат! Сам…
И опять Валечка тихо, покорно и облегченно вышла, а он даже не проводил ее взглядом, как это делал обычно.
Свет, притененный шторой, горел в спальне Сталина до утра. Но никто не знал, спал ли вождь ночью 29 июня.
Только Власик, внутренние дежурные и опять та же Валечка видели его утром, сидящего на залитой нежным ранним светом веранде и что-то сосредоточенно писавшего. Рядом пустой стакан и опустелый большой чайник.
— Ныкого нэ принымат! К тэлэфону… нэ вызыват! — был жесткий приказ Румянцеву — с отстраняющим жестом руки.
Да, 29 июня, в воскресенье, Сталин не брал трубку, даже когда звонили Молотов, Жданов, Берия.
Сталин работал. «Пусть плюхаются… пуст узнают, каково даже день-два БЕЗ СТАЛИНА!» — иногда зло думал он и продолжал косить листы своим твердо-наклонным размашистым почерком. Сколько раз приходилось ему одному принимать страшные, непосильные, кажется, одному РЕШЕНИЯ. Сколько раз возникали они: Гражданская, Южный фронт, Царицын, Польша, «военный коммунизм», расстрелы, заложники, похороны Старика, отчаянная схватка с оппозицией, приказы об уничтожении тысяч людей, пусть «врагов»: буржуев, офицеров, церковников, князей, левых и правых, троцкистов, бухаринцев, врагов народа…
Еще полбеды было подписывать, когда за спиной стояла тень Старика и его не знающей пощады большевистской шайки. Приспешников Старика он и тогда уже возненавидел, понимая, что он единственный, кого они опрометчиво допустили к власти, и, спохватившись, торопились свергнуть, — тогда он выстоял, благодаря своей чудовищной изворотливости, и за все расплатился с «ленинской гвардией», но на всем этом и обуглилась, покрылась льдом душа, пришло сознание собственной непогрешимости и беспощадной силы. Сила, как и нужда, не знает закона.
Но, может быть, именно в этот рано начавшийся день Сталин впервые почувствовал: сила его пошатнулась, силе грозит еще более дикая мощь. И это хуже, чем в страшном сне, когда не можешь проснуться, хотя знаешь, что спишь. Снова гора обрушилась на него. ОН в ответе за все! Нет, не Молотов, не Ворошилов, не Тимошенко и не Жуков. СТАЛИН! И это от НЕГО ждут победы, хотя бы остановки того, что идет, хотя бы объяснения того, что случилось. От него ждут даже все эти его «соратники», и, если угодно, ждут генералы, маршалы, командующие. ОТ НЕГО. И, как никто, Сталин сейчас понимал: если он не найдет единственного верного решения, эта вполне предполагаемая и даже как будто подготовленная война будет проиграна самым страшным образом, ибо, кажется, уже треть великой и непобедимой Красной Армии разбита, взята в плен, танки Гитлера прут к Москве, а самолеты вот-вот начнут засыпать ее бомбами. И тут уже не спасет никакое расстояние. Может быть, судьба уже уготовила ему позорный плен и расстрел… От плена, положим, избавит надежный потертый «вальтер», и застрелиться у него, Сталина, вполне хватит воли. Как там? В рот или в висок? Рука не дрогнет. Но — ведь он СТАЛИН. И потому его гибель будет и гибелью созданного им государства… И потому ОН — не может! Не имеет ПРАВА сдаваться. Он должен победить и потому должен сейчас, немедленно найти, разработать и в самое ближайшее время осуществить план сопротивления, план остановки этого чудовищного, непредсказанного, невероятного наступления врага.
Сталинский план — это его воля, которую он должен вдохнуть в сопротивление, ибо никто, как выявилось, из его генералов и маршалов на такое не способен. НЕ СПОСОБЕН! Да, он приказал не отступать, организовать оборону, не сдаваться, задерживаться на любых рубежах, но и провидческим чутьем, появлявшимся у него в критические минуты, знал, что не остановят и у Смоленска. И думать надо о разгроме фашистской орды под Москвой, а может быть, и за Москвой. В конце концов, Кутузов ее сдавал. Кутузов, ученик Суворова…
Скорчившись, сгорбившись, Сталин сидел на веранде и то глядел невидящим взглядом на сосны и березы парка, на то, как безучастно порхают над лужайкой белые и желтые бабочки, и словно так же бессмысленно слушал, как поют на опушке птицы и где-то, равномерно далеко, окликает их иволга, то принимался быстро писать, стараясь ухватить ускользающую, как ящерица, нужную мысль, хватал ее за хвост. Мысль-решение все-таки ускользала, и он бессильно откидывался, ощущая спиной тонкую подушечку, которую принесла и подложила ему под спину Валя, Валечка…