(Вот они, резервы, не предвиденные Генштабом и к тому же организованные и привыкшие к жесткой дисциплине!)
7. Фронтовую авиацию и авиацию резерва сконцентрировать на самых опасных участках Западного и Юго-Западного фронтов для нанесения массированных ударов по танкам, скоплениям войск, дорогам, переправам и станциям.
8. Апанасенко[4] в полной тайне снять с Дальневосточного фронта восемь (зачеркнуто) — двенадцать пехотных дивизий полного состава и две танковые бригады и направить в распоряжение ставки Верховного командования, разместив на территории Владимирской области и не вводя в бой до особого распоряжения. Номера снятых дивизий комплектуются вновь строго без объявления мобилизации на Дальнем Востоке. (Сталин не хотел тревожить мобилизацией «дружественную» Японию, с которой совсем недавно был подписан договор о ненападении).
9. Ни шагу назад! В дивизиях и корпусах вплоть до полков и батальонов создать из надежных людей, коммунистов, комсомольцев, заградительные отряды и принимать самые решительные меры, вплоть до расстрела на месте трусов, паникёров, оставляющих позиции без приказа. Установить уголовную ответственность за распространение ложных и панических слухов.
Подумав, Сталин добавил:
Сдавшихся в плен считать изменниками родины с лишением пособий и других благ для членов их семей, а в доказанных случаях наказывать ссылкой семей в отдаленные районы Сибири.
(Это были основы ЕГО приказов № 220 и № 221, опубликованных позднее).
10. Установить строгую военную цензуру. Сводки Информбюро поставить под особый контроль ЦК. Населению всей страны сдать в органы НКВД по месту жительства до окончания войны все радиоприемники, а также зарегистрированное нарезное оружие.
Он писал и писал, иное зачеркивал, рвал листы и откликался лишь на звонок телефона, брал с озабоченным лицом телефонную трубку:
— Слушяю…
И снова доклад: везде, кроме Севера и Юга, дурное, хаотическое отступление. Целые корпуса, армии рассыпались, оказались в окружении.
Слушал и думал: будь Россия величиной с Францию, с ней уже было бы покончено… Всего за неделю… Что же это за армия? На кого положиться, опереться? На Ворошилова? Но уже в финскую войну Ворошилов оказался ни к черту не годным… На Буденного, полководческие способности которого он знал лучше, чем кто либо? На этого военного «барина» — Шапошникова, интеллигентного и скорее историка войны, чем полководца? На твердолобого Кулика, маршала по недоразумению? НА КОГО?
И ответ был один, холодный и ясный, как осенний рассвет: НА СЕБЯ…
Пока страну спасало только пространство, расстояние да еще сопротивление отчаявшихся.
Сталин работал до позднего вечера. И только пил чай, который по его звонку немедленно приносила Валечка. Отмахивался от всякой еды, от предложений Валечки принести обед… ужин… Огорченно уходила, но сегодня, отрываясь от бумаг, Сталин все-таки косил на нее утомленный взгляд.
Заснул он глубокой ночью, буквально свалившись на кожаный диван, и через три часа снова был за столом.
Теперь он писал свое выступление — обращение к народу и приказал вызвать к себе писателя Алексея Толстого с его дачи в Барвихе.
Толстой, перепуганный и смущенный (как будто, ибо человек этот не умел смущаться), прибыл точно в назначенный час и, как великий лицедей, очевидно, был в недоумении, как себя вести: сочувствовать, восклицать, притворяться радостно ждущим секретных победных вестей или… Но по серому, с проступившими щербинами на щеках и особенно подбородке лицу Сталина, по бессонно опухшим глазам тотчас понял: «Нужно быть озабоченным!»
— Я слушаю вас, Иосиф Виссарионович?! — с полупоклоном.
— Здравствуйтэ… Прысадьтэ… — сказал Сталин. И когда Толстой (о, лицедей!) беспокойно уселся на краешек указанного стула, сурово глядя на этого жизнелюба, барственного лжеграфа, добавил: — Алэксэй Ныколаэвыч… нам нужьна вашя нэболыцяя помощь… Вот здэсь… я набросал свое обращение к народу. Но я… нэ литэратор… Нэ стилист…
На лице взлызистого «графа» тотчас же отразилось: «ДА ЧТО ВЫ! ВЫ?! КАК ВЫ МОЖЕТЕ ТАКОЕ О СЕБЕ ГОВОРИТЬ?! ВЫ — НЕ СТИЛИСТ?!»
— Да, — уловив эту холуйскую мимику и отлично расшифровав ее (все-таки с неким скрытым и привычным удовлетворением), продолжил Сталин: — Вы, конэчно, лучше мэня в этом понымаэтэ… Так вот, я прошю… вас взят этот тэкст… и… хорощенько поработат над ным… В тэчэниэ суток… Сэйчас… эсли ви прыехали на своей мащинэ, вас будут сопровождать… эсли нэт, вас отвэзут и прывэзут… завтра… Нэ хотэл бы прэдупрэждать… Дэло это строго сэкрэтное… и ныкто, — Сталин вприщур из-под опухших век глянул на графа, — нэ должен знат об этом… НЫКОГДА… Сдэлаэтэ… второй тэкст. Взав за основу..: этот. — Сталин указал на листы, лежащие перед ним. И, уловив вполне понятный страх, если не ужас, в глазах Толстого, предваряя его вопрос, сказал: — Ви можэтэ… нэ опасаться… Я буду толко благодарэн. Пищите так, чьтобы это было понятно… нашему народу. Вот и всо! До свыданыя, Алэксэй Ныколаэвич…