Да, таким был, рос, двигался к своей еще неясно осознаваемой цели Леонид Николаев, рожденный в Питере в 1904 году и прошедший весь обычный путь мальчика-садиста и человека с чудовищным самомнением. Такие обычно и бывают больными, и он был болен рахитом, эпилепсией, шизофренией, до одиннадцати лет едва передвигался. Все признаки вырождения были налицо: длинные свисающие руки, короткие ноги, звероподобная клюющая походка и большая по сравнению с туловищем голова маньяка, загнутый кончиком нос, упрятанные под избровья глаза. Эти глаза, останавливающиеся на людях с диким, не взять в толк, любопытством, особенно выдавали существо жестокое и самодовольное. Особенно странно и страшно он смеялся, не смеялся — хохотал, закидывая голову, обнажая крепкие обезьяньи клычки. Он был освобожден от военной службы, но в комсомол вступил, едва кончил шесть классов. И в партию — двадцатилетним. Наглый, какой-то самоуверенно пошлый, неустойчивый и крикливый, привыкший вечно быть с кем-то на ножах, он никогда не выполнял данного слова, был мелочен, нередко даже скареден, хотя, появись деньги, любил и форснуть, помахать красной бумажкой: угощаю! Но все эти «угощения» выходили боком для соблазнившихся, ибо тут же он пытался от угощаемых что-то получить. Люди отступались от него.
Он сменил множество профессий: был рабочим, подручным слесаря и строгальщика, побывал даже в должности председателя сельсовета, когда голод выгнал его из Питера, был конторщиком, управделами в райкоме комсомола (тогда уком), потом опять вдруг слесарем на заводе «Красный арсенал», на заводах «Красная звезда» и имени Карла Маркса. Явно набирал «пролетарскую» биографию, чтобы прыгнуть выше! Мечта была — губком! И он даже не скрывал этой мечты. Добился. Пролез. Год был инструктором в губкоме, полгода — сотрудником в инспекции цен, потом — снова в губкоме, в отделе культуры и пропаганды, далее — инструктор историко-партийной комиссии.
Но в апреле 34-го за отказ явиться в райком по мобилизации коммунистов на транспорт был исключен из партии и снят с работы. Николаев обвинял всех и вся в предвзятости. Комиссии были завалены его жалобами и апелляциями. В итоге — в партии восстановлен, но заветного места в губкоме не получил. Предложили идти на завод, встать к станку, но от этого «потомственный пролетарий», не имевший, кстати, ни одной рабочей профессии, категорически отказался.
Угнетало пролетария и то, что жена его, если и не красавица, то, несомненно, сексуально привлекательная женщина, не то латышка, не то еврейка, с которой он познакомился, когда работал в Луге, в укоме комсомола, уже опередила его и работала в Ленинградском губкоме учетчиком, помзавсектором завотдела кадров легкой промышленности (помещался в Смольном). И вот здесь-то красивую, фигуристую женщину Мильду заметил Сергей Миронович Киров, большой любитель жизнерадостных женщин. Дикий нрав Николаева не замедлил сказаться: за одну-две улыбки Кирова ей приходилось платить бесконечными сценами ревности. Он в открытую кричал, что убьет Кирова. Стал постоянно ходить в губком, где платил символические взносы как безработный. И охрана ОГПУ незамедлительно взяла Николаева на учет и передала на разработку в управление.
Вряд ли сам Николаев понимал, что на него уже есть «дело», что через своих порученцев, Запорожца и Медведя, Ягода уже присматривается к будущему убийце, что изучаются его маршруты в Смольный и что за ним негласно следуют, когда он сам в свою очередь клюющим шагом в отдалении шагает за Кировым.
Как всякий «великий» маньяк, Николаев вел дневник, записные книжки, писал «рассказы», горестные и давящие слезу. Вот названия: «Последнее прости», «Политическое завещание», «Дорогой жене и братьям по классу». Он же — «пролетарий»! Везде он утверждает, что готов к самоубийству, но войдет в историю. Войдет. «Во имя исторической справедливости». Фанатики типа Равальяка или Освальда всегда были одержимы одним стремлением — войти в историю.
Еще давно, вскоре после революции, Николаев купил револьвер системы «наган» (его вовсе не давали Николаеву в ГПУ, как об этом писалось, револьвер был его собственный, зарегистрированный — членам ВКП(б) тогда разрешалось иметь оружие). Но «наган», как знают многие психологи-криминалисты, часто ведет психически неустойчивого владельца к тому, чтобы использовать его по прямому назначению. «Наган» добавляет трусу и подлецу чувство силы и самоуверенности. «В крайнем случае, застрелюсь». «С «наганом» я всесилен» — так Николаев привык думать. Доведенный до отчаяния, что в губкоме (какое все-таки противное, нерусское, душегубное определение, так же как и губчека, придумали душегубы-сатанисты) ему уже не бывать, а значит, прощай, великое будущее, Николаев часто выходил из дому, покручивая барабан револьвера с высветленными от постоянного трения головками пуль. Но пока он ждал ответов на свои письма-жалобы Сталину, в Политбюро, в Партконтроль и, конечно же, в губком Кирову, Кирову, Кирову! Нет сведений, удостоили Николаева ответом или скорее не ответили. Будущее гасло, а жена Мильда уже стала вспыльчивой, сухой, холодной, истеричной (о женщины, не все ли вы одинаковы: «кончаются деньги, кончается и «любовь»!).
Николаев же любил Мильду захватнической, истерической любовью собственника и обладателя — так любят все люди свихнутого толка, воображая, что жена (или муж) — полная, безраздельная их собственность. «Кончаются деньги — кончается любовь», а он уже полгода был без зарплаты. Он не хотел идти «вкалывать», да и не мог, анемичный и почти нетрудоспособный. Жил без денег. Этих «денег»! По ленинградским проспектам он бродил, как нищий изгнанник, что-то бормоча, злобно оглядываясь, подобно волку, «большевик» — с такой записью в учетной карточке, с которой уже, как с отметкой о судимости, не поднимешься высоко.
Так он вступил на свой кометный путь, повторяя едва ли не каждое осеннее утро маршрут своего главного врага. НЕНАВИСТНОГО ВРАГА. Преуспевающего ВРАГА, поднявшегося уже к самым вершинам власти, ставшего уже вторым, а может быть, и почти первым в глазах петербуржцев, питерских. Этот самодовольный, уверенный в себе, как скала, большевик, рябой, властный, во всем подражавший Сталину: шинель, фуражка, «простота». Но, в отличие от вождя, он порой демонстративно отказывался от охраны, ходил по Ленинграду и на работу пешком, ездил на трамваях, запросто вдруг появлялся на заводах и верфях, в воинских частях, жал руки подходившим, выступал по радио и на митингах — свой, простой, похожий, НАШ, чуть ли не родной для многих.
И однажды Николаев чуть было не ущучил Кирова. Дело было поздним октябрьским вечером. Киров входил в подъезд своего дома на улице Красных Зорь, и Николаев уже потянул револьвер, но в ту же секунду из подъезда вышли двое встречавших Кирова (его охраняли пятнадцать человек), а приотставшие охранники бегом настигли и окружили Николаева. Его обыскали, но обнаружив зарегистрированный револьвер и партбилет, отпустили, ибо Николаев отговорился: ходил-де встречать жену.
И все-таки почти сразу после приезда Запорожца в Ленинград бдительная охрана еще раз задержала Николаева — 15 октября неподалеку от входа в Смольный. На этот раз открутиться не удалось, и охрана доставила задержанного на Литейный в управление ЛенГПУ. Там на допросах его продержали три дня, а на четвертый вызвали к Запорожцу, который с интересом воззрился на большеголового одержимого, с бегающими глазами и крючковатым носом. Запорожец смотрел на него с мрачной ухмылкой. Да. Это была «вечерняя жертва», но жертва во многих случаях самая подходящая. Уничтожить ненавистного Кирова, выполнить директиву Ягоды представлялось с помощью этого одержимого самым правильным ходом. Николаев сам шел в руки. В ответ на предъявленные улики он заявил, что действительно готовился убить Кирова, потому что Киров его обездолил, пригрозил арестовать, живет с его женой Мильдой. Заставил ее жить с ним. «Заставил!» — прикартавливая, бормотал Николаев.
— Ну что ж… — с подобием улыбки проговорил Запорожец. — По крайней мере, нам не придется применять к вам то, что мы имеем для террористов и для тех, кто отрицает свою вину. Выход у вас — один. Вы должны отомстить Кирову… за свою жену и свою поруганную честь. Мы же… Постараемся… Чтобы вас… Не трогали. Сейчас вас отпустят. Дадут денег… Мы понимаем ваше трудное положение. Понимаем. Мы не звери. Мы даже частично вам поможем. Так нужно партии. Оружие вам вернут — оно вполне надежное, но применять его нужно в закрытом помещении. И с близкого расстояния. А на улице вас может растоптать толпа. Скрыться же вам все равно не удастся. Лучше всего это прямо в Смольном… Я вижу вопрос? Да… Охрана Вам, — здесь Запорожец впервые назвал Николаева с заглавной буквы, — охрана Вам не помешает. Не помешает… А если вы будете задержаны ПОСЛЕ ТОГО… Мы гарантируем Вам жизнь и минимальный срок. Два-три года… В хороших условиях… В хороших условиях. — Запорожец внутренне усмехнулся: сколько раз ему и другим чекистам, следователям приходилось давать в интересах дела такие ни к чему не обязывающие заверения…