— К стене! Смирно! Руки по швам! — кричал Ягода всем встречным в коридорах. — К стене!
Но если бы грозный Генрих (почему это палачей часто зовут Генрихами? Ведь и Гиммлер, чем- то, кстати, похожий на Ягоду, был Генрихом). Так вот, если бы Ягода знал, что ждет его в недалеком будущем, он бы мог использовать подвернувшийся момент, чтобы попытаться устранить Хозяина. А Хозяин, глядя на шинель Ягоды, нащупывая взглядом самое убойное место, почему- то повторял: «Погоды… Я-года… Погоды… Я-года!»
Вызванный в кабинет Кирова, а точнее, приволоченный под руки большеголовый и длиннорукий дегенерат Николаев, похоже, даже не узнал, кто перед ним. Дико вращая глазами, он только перепуганно таращился и бормотал: «Что я наделал… Что я наделал!» (Николаеву Медведем и Запорожцем строго-настрого было приказано изображать убийцу-одиночку или даже сумасшедшего).
Были наготове и доктора, которые могли подтвердить его «невменяемость».
— Зачэм ти, цволач, убыл Кырова? — Сталин не мог сдержать гнев и сапогом пнул повалившегося на колени убийцу.
— Отвечай товарищу Сталину! — заорал Ежов. — Отвечай!
— Я… Я… Я… Они… Они… Они… — бормотал дегенерат, давясь слезами и слюной. — Я… Я… Они… Они…
— КТО ОНЫ? — рявкнул Сталин.
Николаев попытался показать на Медведя, но державшие его конвоиры дернули его так, что голова Николаева болтанулась, как у тряпичной куклы.
— Я убил… я убил… — вновь забормотал он явно заученное и приказанное и, возможно, отрепетированное в подвалах на Литейном.
Внезапно Сталин прекратил допрос и только внимательно разглядывал убийцу. Мелькнула мысль, что вот такой же, наученный и обученный, запуганный «крайними мерами», может без рассуждений убить и его, вождя… Да… Ягода явно прятал концы, а этому дураку было приказано разыгрывать убийцу-одиночку.
— Убрат! Нэ бит! Хараще накормыт. Держять строго, но… — Сталин погрозил своим известным жестом.
Ввели жену Николаева. Мильда Драуле была красивая полноватая молодая женщина типа прибалтийской еврейки или латышка, похожая удлиненным лицом на киноактрису Марлен Дитрих.
Грудастая. На высоких ногах. Женщина-картина, и Сталин, вприщур оглядывая ее, даже какую- то секунду любовался ее своеобразной красотой: умел Киров подбирать любовниц.
Сперва Мильда стояла с раскрытым ртом. Потом, видимо, узнав, кто перед ней, заревела белугой, все время повторяя: «Что он наделал! Что наделал! Я ничего не знаю… Поверьте — ничего… Ничего… Ничего…»
Когда Мильду отпустили, вбежал запыхавшийся охранник Зубцов, с порога повторяя:
— Товарищ Борисов… погиб! Разрешите доложить: товарищ Борисов погиб! При перевозке в Смольный. Автокатастрофа…
— Погыб? Катастрофа? — Сталин обвел присутствующих на допросе.
Медведь с отваленной челюстью людоеда явно не знал, что сказать. Ягода, насуровив ложные морщины, принял вид страшно озабоченного, но и, конечно, не причастного к случившемуся. Не причастного? Единственный свидетель, начальник охраны Кирова, таинственно отставший от Кирова во время убийства, конечно, мог выдать всю компанию. Вызова Борисова ни Ягода, ни Медведь не предусмотрели, и их приказ «убрать!» был выполнен явно в спешке.
Сталин снова замолчал. Он думал.
— Этого Ныколаева накормыт… Чэрез полчаса прывести ко мнэ снова… Связанного… Буду говорыт с ным сам… Остальные свободны. — И глядел, как выходят явно недовольные Ягода и ленинградские чекисты. Недоуменно вышли, повинуясь движению бровей вождя, и приехавшие с ним соратники.
Разговор Сталина с Николаевым продолжался два часа.
О чем говорил Сталин с убийцей, неизвестно никому. Но вычислить предположение всего можно: дегенерат в обмен на обещание не расстреливать его, по-видимому, выдал всю кухню заговора, всех, кто готовил убийство и стоял за спиной истинных заговорщиков.
Сталин вышел из комнаты с жестким, но спокойным лицом. Лицо было непроницаемо.
— Этого Николаэва содэржят хараще… Нэ бит! Ви отвэчаэтэ за эго жизнь… Всо!
Ночью Сталин внезапно уехал в Москву, оставив в Ленинграде Ворошилова, Молотова, Жданова, Ягоду и забрав с собой Ежова. Хоронить Кирова после прощания с ним ленинградцев в Таврическом дворце было приказано в Москве.
Сказать, что Сталин скорбел о смерти своего первого соратника, — ничего не сказать. Сказать «партайгеноссе номер два», как называли в немецкой печати Кирова, — также ничего не сказать… Да… Было время, когда Сталин, ища опору среди улыбчивых врагов и перевертышей, был действительно предан Кирову, действительно был ему рад всегда, радушно встречал, принимал, заботился, но… Значит ли это, что он Кирова любил? И можно ли любить людей в политике, подпирающих твою власть и вполне реально могущих занять твое место? Можно ли вообще ЛЮБИТЬ в политике? И как называется эта любовь ВОЖДЕЙ, хоть того же Старика, Антихриста? И всех этих до поры лижущих друг друга Зиновьевых, Каменевых, Бухариных, лижущих, пока один из них не вырвется вперед. Любовь и политика не совместимы. Как пошло тут покрывается темными бликами это, в общем, святое слово… ЛЮБОВЬ. Да, Сталин играл с Кировым в любовь и дружбу, парился в ним в бане, приглашал его отдыхать на даче, вместе ходили на пляж, где Сталин словно стыдился своего незавидного сложения по сравнению с крепышом Кировым и прятался в полосатый махровый халат, а дурак Киров (о, дурак, дурак!) еще и хвастался мускулистым телом российского мужика… Иногда и о бабах они откровенничали, а когда случалось на совместный отдых пригласить какую-нибудь очередную балеринку или певичку, Киров явно и невольно забирал себе жадные их взгляды.
Сталин замечал все. Сталин не прощал ничего. И с годами их дружба с обеих сторон превращалась уже в дружбу-соперничество, в игру, где, однако, Кирову хватало ума не пытаться даже становиться Сталину поперек дороги. Здесь Киров четко держался на своем втором месте и не лез поперек батьки. За это единственное качество Сталин и играл в дружбу с Кирычем. «Другу моему и брату любимому!» — написал Сталин на подаренной Кирову книге. И даже почти верил тому, что написал, хотя… кто верит посвящениям: чаще всего они — благостная замаскированная ложь.
Итак, «друга и брата» нет. Горько терять друзей и единомышленников. Но, пожалуй, теперь и легче дышать. Нет постоянной озабоченности, куда его пристроить, чтобы не мешал. А в кремлевской стене места много… Сталин снова один, быть может, так и лучше для вождя. «Если б бог хотел иметь брата, он бы сотворил его» — это грузинская пословица.
Да… Приходится повторить, что с уходом Кирова Сталин почувствовал глубокое и «законное» облегчение. Но теперь и урок самому себе: никаких «братьев», никаких особо приближенных, никаких этих друзей, с которыми приходится считаться, учитывая закон дружбы. Это первое… Второе: немедленно разгромить все это ленинградское гнездо скрытой и злобной оппозиции, гнездо троцкистов и зиновьевцев, с трудом скрывающих свое ликование. Этот слуга Старика, наверное, пляшет втихаря, радуется, так же как и его дружок Каменев… Ну, погодите, теперь вы все узнаете Сталина. Гибель Кирова — лучшее доказательство того, что враги не дремлют, что они готовы на все. Но и он покажет им кузькину мать. Указ о террористах и расстреле их без суда уже введен, и теперь пришла пора попросту истреблять их железной рукой, бить до конца… Хватит щадить, восстанавливать в партии, посылать в недолгие ссылки. «Примирившийся друг — враг вдвойне!» А этих примирившихся, славословящих с трибун и печатно, множество. Льстецы и «покаявшиеся» ненавидят еще глубже, чем до покаяния, ненавидят сами, ненавидят их жены, ненавидят их дети, внуки, все, кто лишился власти, денег, курортов, женщин, дач, квартир, машин, утешения самолюбованием, в общем, всего этого, незаконного, хапаного, отнятого у кого-то! Не забывайте, господа революционеры, об этом!
Сталин знал, как его ненавидит Троцкий, ненавидит Зиновьев, ненавидят Рыков, Бухарин, Томский, Орджоникидзе и особенно эта преданная вроде сволочь — Ягода. Личная разведка давно доносит: Ягода, Тухачевский, Якир, Крыленко и даже этот брюхач Енукидзе готовятся. Готовят… И он должен… обязан их опередить. А пока — пусть готовятся. Улик будет больше, и больше будет завязанных в этом их будущем деле. Киров, сам того не ведая, развязал ему руки.