Была и еще никогда и нигде не упоминаемая главная причина: российская ЛЕНЬ, разболтанность, пьянство, неточность, нежелание выполнять приказ, ставка на «авось». Но именно этих причин не имела отступавшая, а теперь остановившая наступление фашистская армия. Гитлер же, с боевым опытом солдата, награжденного двумя железными крестами, вовсе не был бездарным ефрейтором, как вовсю и всюду хулила его московская партийная пресса. Ефрейтор, кстати сказать, самое почетное солдатское звание, это старший и опытнейший солдат, чаще всего меткий стрелок, отчаянный вояка. И стоит признать, что Сталин, к примеру, не был не только ефрейтором, но и не был солдатом.
Но он яснее всякого теперь уже знал причины остановки наступления и беспощаднее, чем кто- либо, их оценивал.
В апреле (даты в исторической литературе фигурируют разные: 6, 9, 13) Сталин созвал в своем кремлевском кабинете, пожалуй, самое представительное совещание Ставки с присутствием всех членов Политбюро, командующих фронтами, военных наркомов, железнодорожников, директоров крупнейших заводов и парторгов ЦК. Все они увидели Сталина в непривычном виде. Лицо вождя было бледно-серым, черноватые рябины ярко выступили на щеках и подбородке, а редеющие волосы на затылке топорщились — признак страшного, едва скрываемого гнева. Сталин быстрее обычного ходил по кабинету.
— Нэ… умэем воэват! Нэ умэем! — раздраженно сказал Сталин, глядя сузившимися глазами на собравшихся. — В чом прычина? Мало войск? Плоха тэхника? Руководство? Нэт! Я думаю… прычина прэждэ всэго в отсутствии отвэтствэнности… в паныкерствэ, трусости… Лэни! Разгыльдяйстве! Бежять… всэгда лэгче, чэм сапратывлятся… Отступат, эдва намэтилас опасност. Этому ми можем поучытса… у товарыщя Буденного, у товарьпця Хрющева… у товарыщя Кулыка… Нэ на висотэ оказался и товарыщ Тымошенко…
Сталин помолчал и еще более грозно, сквозь прищуренные веки обводил взглядом всех присутствующих, прицельно останавливаясь на некоторых. Сидящие ежились, опускали глаза. Взгляд Сталина редкий человек мог выдержать без трепета. Таких было, пожалуй, всего трое-четверо: Молотов, Ворошилов, Жуков да еще генштабист, маршал Шапошников.
— Я прыщел к выводу, — продолжал Сталин, — болще отступат, нэ покрыв сэбя позором… нэлзя! Нэльзя болше… отступат… За самоволно оставлэнные позыции тэпер будэт толко одно наказаныэ… Расстрел. Нэмцы уже вовсу используют этот прыем к паныкерам… к трусам… дэзэртырам. И вот мой прыказ… Он роздан всэм… И это… нэ пустая угроза… Враг должен проходыт впэрэд только там, гдэ нэ осталос ны одного… защитныка. Отступат далще… имэя победу под Москвой — позор… Надо помныт… надо уясныт… ми силнэе… фашистов… ми… лучше вооружены… Ми… отстаиваэм свою зэмлю. Народ жьдэт пабэды… И я нэ зря говорыл об этом на торжэственном засэданыи 6 ноябра… Этот год… надо сдэлат годом побэды… У мэна — всо. Эсли нет вопросов, всэ свободны… Остаться должьны товарыщи Жюков, Шапошников, Васылэвский и товарыщ Бэрия.
Когда члены ГКО, словно стараясь опередить друг друга, вытеснились из кабинета, даже на затылках их, таких разных: седых, плешивых, сохраняющих с проседью еще естественного цвета волосы (их было совсем мало!), — виднелось: «Пронеси, господи! Скорей отсюда… Скорей!» — Сталин встал из-за стола и прошелся вдоль опустелого длинного центрального стола заседаний, где, как бы ненужная, лежала большая фронтовая карта. Но у стола Сталин не задержался, а прошел к окну, сдвинул портьеру и зачем-то долго всматривался в затемненную Москву, в весеннее пасмурное небо над ней и белесоватые облака, идущие по черно-серому фону неба с запада на восток… Волосы у Сталина уже не топорщились, в правой опущенной руке была зажата потухшая трубка, а начавшая горбиться спина этого человека напоминала смотревшим на нее о том, что Сталин стар, может быть, немощен или болен и скрывает эту свою болезнь и немощь, перемогается силой воли… Так длилось минуты три. И молчание означало, что Сталин собирается с мыслями, чтобы сказать нечто особенно важное. Внезапно повернувшись, Сталин сделал шаг к Берии и глухо сказал:
— Ващя развэдка… прэподнэсла нам сплошную дезу… Нэмци… нэ будут наступат на Москву. Ви информыровалы нас… совершенно абсурдно…
Нэ на висотэ… оказалас и ГРУ… — он взглянул на Шапошникова и Василевского и пошел теперь бродить по ковровой красной дорожке… — Наступлэные нэмцев… будэт лэтом и… очэнь сэрезноэ… на Сталинград… И эсли вы (тут он имел в виду очевидно всех присутствующих) эще раз… допуститэ такой просчет… ми будем винуждэны… снымат головы…
В звенящем молчании казалось, что время остановилось. Хотя тишину нарушало карканье ворон, возбужденных, наверное, перезвоном часов на Спасской.
— Так вот, — продолжал Сталин, — главная наща задача сэйчас… Нэмэдлэнно сдэлат всо… чтобы враг нэ смог взят… Сталынград. Ито… нэ связано с моым имэнэм… Ито имээт совсэм другые послэдствыя… И — самыэ далныэ. В случаэ падэния Сталынграда, вихода нэмцев на Кавказ… и за Волгу… ми лыщимся бакынской нэфти, кубанского хлэба, угля, Чэрноморского флота, Крима, вихода на Иран, и тогда (мнэ извэстно) в войну на сторонэ Гэрманыи могут виступит и виступят, очэвыдно, Японыя… и Турция. Вот так… Кромэ того, эсли немцям удастса их план, о чем я толко чьто сказал, осэнью будэт нэизбэжным новый поход на Москву с глубокым охватом эе… с юга… Свэдэния эты нэ визывают сомнэныя…
Сталин остановился и посмотрел на всех сидящих поочередно, как бы пытаясь вникнуть в их мысли, узнать по выражению этих лиц, что они готовы сказать. Лица были разные: Берия хмуро глядел в пол, будто рассматривал свои штиблеты (был в штатском), Жуков со сжатыми губами казался непроницаемым, Василевский, чем-то похожий на молодого Ворошилова, был весь озабоченное внимание, а на больном и нежилом уже лице Шапошникова ничего не отражалось, кроме подавляемой боли, к которой он, крепясь, прислушивался.
— Итак… Я… прощю всэх висказатса по обозначэнной мною… проблэмэ.
Сталин подошел к столу и, открыв коробку, стал набивать стружистым оранжевым «руном» свою английскую трубку. Выглядел вождь плохо: изматывала бессонница, тревожили неудачи в наступлении, а может быть, и чересчур уж горячие ласки Валечки, не всегда посильные для шестидесятилетнего. Шестидесятилетнего. А ему уже шел шестьдесят третий… Сталин не отличался физической силой, но был удивительно вынослив, мог переносить и переносил страшнейшие перегрузки и часто сознательно шел на них, даже в любовных утехах. (Заметим вперед: таким он оставался долго, почти до семидесяти, перенеся и первый инфаркт, и первый инсульт).