Что заставило его, монаха, взойти в лодку и устремится туда, где смертоносные пули и ядра, не разбирая сана и сословий, убивали и калечили живых людей? — он и сам наверно не знал. Какая-то незримая ему Сила заставила его сделать это. Не чувствовал он страха. Не тронули его душу сомнения. Не может он поступить по-другому. Первым он должен взойти на стену — с крестом в руке и на виду солдат, и тем внушить им мужество. Там, на том берегу под турецким игом его братья во Христе. Много слышал он рассказов о турецких зверствах: как болгарских младенцев накалывали янычары на штыки, как женщинам и старикам отрезали ножами головы, как глумились над православными людьми эти нехристи. Остановить насилие, положить конец этому бесчинству — вот о чем думал он, всё ближе приближаясь к крепостным насыпям. Слышал он от командующего полком, генерал-адъютанта барона Гейсмара, что взятие Рахова важнейшая операция. Главные турецкие силы находились вниз по течению Дуная, множество кораблей и барж снабжали янычар зерном и мясом, оружием и боеприпасами. В узком месте Дуная стояла крепость, и кто владел крепостью, тот владел и всем водным путем6.
Захваченный молитвой и мыслями, отец Иов не слышал ни звуков пальбы, ни криков боя, он очнулся, когда лодка ткнулась носом в берег, и отец Иов чуть не свалился в воду, спасло, что ухватился руками за борт.
— Всё хорошо, батюшка? — солдаты, что были рядом, подхватили священника.
— С Богом братья! — отец Иов, сделал жест, что сам способен, что не немощный он; спрыгнул в воду, и вместе с первыми солдатами, что несли штурмовые лестницы, бросился на крепостной вал, со стен которого турки посылали по взбирающимся тобольцам залп за залпом.
Вниз скатывались изувеченные саблями и пулями солдатские тела.
— Побрал же черт извергов турок! — воскликнул один из солдат, на кого свалился его обезглавленный товарищ.
— Брат! — воскликнул отец Иов, — не поминай дьявола, а поминай Господа Бога!
— Прости… батюшка, — одышливо отвечал солдат и прибавил хода — взобраться на вал, скорее до стены, а там колоть штыком ненавистных турок.
— Не робей братцы! — кричал командир тобольцев, полковник Леман. — Не робей! — и сам, вкарабкавшись на насыпь, влез по лестнице на стену и колол и рубил бросавшихся на него янычар, кричавших в отчаяние: «гяур, кюпек, москов гяур!7».
Тобольцы скоро и решительно взобрались на крутую насыпь, подставили лестницы, перелезли через стену и ворвались в укрепление, не сделав и выстрела8, и перебили в нем весь гарнизон, что защищал этот вал.
В ярости боя, даже те, кто полз рядом с отцом Иовом, что мужественно, вместе со всеми взбирался на насыпь, не сразу поняли, когда их батюшка, покачнувшись, рухнул на бок и замер с пробитым ртом и выпученными в ужасе глазами. Пуля раздробила ему обе челюсти и разорвала язык.
Яркий свет ослепил глаза священника — до того яркий, что зажмурились, до боли сжались веки, так ослепительна была эта вспышка. Шага не хватило ему до крепостной стены. Правая рука сжимала крест, левая же царапала болгарскую землю. «Неужели всё — конец», — судорожно прыгали в голове мысли. — «Нет, не попустит Господь такой бесславной смерти — не лягут мои кости в этой земле. Не могу умереть — без исповеди и покаяния», — пульсировало в такт с липкой, солоноватой, наполнявшей изувеченный рот кровью.
— Батюшка, отец родной! — его подняли сразу несколько солдат. — Беда-то! — совсем по-бабьи причитали взрослые видавшие виды мужчины. Это ж не их брата солдата так изуродовали, а их священника! было от чего запричитать! — Мы сейчас тебя до лодки. А там и берег, а там доктор. Он тебя залечит, он у нас такой, что… ты сам знаешь… из мертвых воскрешал. А у тебя-то так, ерунда.
Отец Иов улыбнулся глазами. Было больно. Но страшно не было. Рядом его братцы-солдаты, значит всё хорошо.
Бой ушел далеко вперед в город. Там уже на узеньких улицах Рахово русские и турки стреляли и резали друг друга. Здесь же на крепостном валу стало тихо, и даже как-то безмятежно. Отца Иова солдаты бережно спустили к воде; положили в лодку.
Обратно он плыл в каком-то безмятежном беспамятстве. Облака виделись ему ангельскими крыльями, что бережным куполом обнимали лодку, пушечный дым, точно дым от кадила, наполнил реку привычным и приятным душе запахом ладана. И не гром пушек, а херувимское пение звучало над Дунаем. Ничего не говорило раненому священнику о недавнем бое. Он плыл и плыл — казалось ему вечность — невесомый телом и мыслями, и спокоен душою.
6
Идею эту подал императору главнокомандующий граф Дибич — «отнять у неприятеля все способы воспользоваться сими заготовлениями». Осуществление этой идеи граф возложил на барона Гейсмера, который и разработал план переправы и захвата Рахова — крепости полностью контролирующей эту «ахиллесову пяту» Дуная, «между Виддином (портовый город на южном берегу Дуная в северо-западной Болгарии) и низовыми турецкими крепостями, для прекращения между ними всякого сообщения».
7
«Гяур» — презрительное название всех, кто не исповедует мусульманскую веру. «Кюпек» — собака.
8
Кремневые ружья, которыми была вооружена наша пехота, не имели ни одного качества, необходимого для верной стрельбы: они отдавали так сильно, что люди боялись прикладывать к ним щеку, без чего нельзя было палить; патрон, болтаясь в дуле, также мешал верному полету пули, а частые осечки, зависевшие от кремня или от плохого состояния боевой пружины, редко позволяли надеяться на то, что ружье действительно выстрелить. Менее всего обращали тогда внимание на стрельбу, обучая солдат одним темпам да маршировке в три приема, будто в этом заключалась вся загадка непобедимости. Кроме того, существовал между ними предрассудок, что не следует метить в противника, для того чтобы самому не быть убитым, что пуля найдет виноватого, по воле Божией. Поэтому люди стреляли весьма дурно, мало надеялись на ружье как на способ бить неприятеля издали, предпочитая действовать штыком. — Ф. Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера.