Прыжок — и Ип уже стоял в чулане за дверью в шеренге мягких игрушек, лупоглазых маппитов и космических роботов. Он замер, готовый к любой неожиданности, а его огромные инопланетные глаза, более совершенные, чем самые лучшие оптические устройства землян, стали такими же бессмысленными, как у лягушонка Кермита[5]. Остекленевшие, они смотрели в никуда, а сам Ип казался таким же неживым, как игрушечный робот по правую его руку.
Мэри вошла, взгляд ее скользнул по шеренге игрушек, встретился со взглядом инопланетянина и остановился на пышно цветущей герани.
— Это ты принесла ее сюда. Герти?
— Человек с луны любит цветы. Он говорит с ними, и они от этого хорошо растут.
Мэри провела рукой по сочным листьям и, удивленная, покачала головой.
— Все растения будто с ума посходили. Не понимаю, в чем дело.
— Попробуй оладьи, — предложила Герти.
— Ой, какие хорошие! — сказала Мэри, заглянув в кастрюльку.
Лучше некуда, если учесть, что сделаны они из глины. Чем это от них пахнет так приятно?
— Боже мой, Герти, да ведь ты взяла мой крем для лица!
— Банановый.
Мэри с тоской смотрела на жалкие остатки того, что, как гарантировала фирма, должно было вернуть ей молодость.
— Герти, милочка, я не стану на тебя сердиться. Я знаю, что ты это сделала не нарочно. Но за тюбик этого крема мамочка платит двадцать пять долларов, и теперь мне придется накладывать его на лицо вместе с глиной, песком и мелкими камешками.
— Прости меня, мамочка.
— Я знаю, дорогая, ты и сама теперь жалеешь о том, что сделала. Потом я буду смеяться над этой историей. Но не сегодня.
Взгляд ее снова скользнул по оцепеневшему Ипу, стоявшему в одной шеренге с игрушками, но не задержался ни на миг — так расстроена была она тем, что осталась без крема. Она отвернулась и ушла, а Ип снова сел на пол у передатчика и припаял пальцем еще несколько проволочек.
— Ты плохо себя чувствуешь, Ип? — спросила Герти.
Она посмотрела в его глаза, но увидела там не танцующий водопад, а пустыню, и пустыню эту во всех направлениях разрезали уходящие в бесконечную даль расщелины — такого безрадостного места Герти не видела никогда.
Ип моргнул, и пустыня исчезла. После этого он взял «Скажи по буквам» и снова стал нажимать кнопки.
…глипл дупл звак-звак снафн олг мннннннип…
Эти созвучия, рожденные разумом более высоким, чем земной, его умиротворили. Вот это язык так язык! Он позволяет выразить все, что у тебя на душе. Скоро мальчики вернутся домой из скобяной лавки, которую сейчас обкрадывают, и тогда он сможет обратиться на этом языке к ночи, говорить с ней снова и снова.
Когда он покинет Землю, у него останется чувство удовлетворения от того, что он учил юных землян и направил их разум к более высоким целям.
Если он покинет Землю.
Когда он смотрел на свой передатчик, сделанный из вешалки и заколок, у него — что греха таить — появлялись сомнения. Однако внутренний голос подтверждал, что он на правильном пути. Оставалось только верить этому голосу и следовать его советам.
Но если они не принесут циркулярную пилу…
Вошли Майкл и Эллиот. Распахнули куртки и достали пилу, о которой он просил, а также пригоршни болтов и других деталей.
— Получай, Ил. Тебе нужно это?
Его пальцы лихорадочно ощупывали поверхность пилы. Он положил пилу на диск проигрывателя и крутанул ее пальцем. Зубчатое лезвие закружилось, поблескивая в солнечном свете, проникавшем из окошка чулана.
— Но как можно сделать пластинку из пилы?
— Скажи по буквам «краска». — И Ип показал жестами, что поверхность пилы нужно покрасить.
— Все равно какой краской?
Он показал на небо.
— Голубой?
Он кивнул.
— Приходила мама, — сказала Герти. — Ила даже не заметила.
— Да? Значит, маскировка сработала?
Эллиот показал на бессмысленно глядящие игрушки, поставленные в шеренгу.
— Уходить, — сказал Ип.
И он выпроводил их из чулана. Есть предел унижению, которое маститый ботаник может выдержать в течение дня.
Мэри поглядела на себя в зеркало над туалетным столиком и полезла в фаянсовую курочку за заколками.
Пальцы не нащупали внутри ничего. Где же?..
Понятно, где. У Герти.
— Герти!
Та прибежала.
— Что, мамочка?
— Верни мне заколки.
— Не могу, они нужны страшиле.
— Да? И зачем же?