Магазин Пирьо располагался в подвале одного из домов. Внутри было темно, а сама хозяйка не появилась, пока Кнут трижды не проорал: «Пирьо!» Она оказалась большой и круглой, на голове у нее был платок. Она произнесла писклявым голосом:
– Jumalan terve.
– Прошу прощения? – сказал я.
Она повернулась в сторону Кнута.
– Благослови тебя Господь, – перевел мальчик. – Пирьо говорит по-фински, но она знает, как ее товары называются по-норвежски.
Товары располагались позади прилавка, Пирьо доставала их по мере того, как я заказывал. Мясные фрикадельки «Йойка» в банках, консервированные рыбные котлеты, колбаса, сыр, пшеничный хлеб грубого помола.
Пирьо складывала стоимость товаров в уме, потому что, когда я закончил, она просто написала на бумажке цифру и показала ее мне. До меня дошло, что мне надо было достать несколько купюр из пояса с деньгами, прежде чем заходить в магазин, а поскольку в мои намерения не входило оповещать всех о том, что я разгуливаю здесь со значительной суммой денег, примерно со ста тринадцатью тысячами крон, я повернулся спиной к Пирьо и Кнуту, подошел к стене и расстегнул две нижние пуговицы на рубашке.
– Здесь нельзя писать, Ульф, – сказал Кнут.
Я повернул к нему голову и посмотрел на него.
– Это я пошутил, – засмеялся он.
Пирьо жестами показала, что не может дать сдачу со стокроновой бумажки, которую я ей протянул.
– Все в порядке, – сказал я. – Оставь себе на чай.
Она ответила что-то на своем жестком непонятном языке.
– Она говорит, что ты можешь вернуться и взять что-нибудь еще, – перевел Кнут.
– Тогда ей следовало бы записать сумму.
– Она все помнит, – сказал Кнут. – Пошли.
Кнут приплясывал на тропе передо мной. Вереск бился о наши брюки, вокруг наших голов летали комары. Тундра.
– Ульф…
– Да?
– Почему у тебя такие длинные волосы?
– Потому что их никто не подстриг.
– А-а-а.
Прошло двадцать секунд.
– Ульф…
– Мм?
– Ты совсем ничего не знаешь по-фински?
– Нет.
– А по-саамски?
– Ни слова.
– Ты говоришь только по-норвежски?
– И по-английски.
– В Осло много англичан?
Я сощурился на солнце. Если сейчас полдень, значит мы идем четко на запад.
– В общем-то, нет, – ответил я. – Но это всемирный язык.
– Ага, всемирный. Дедушка тоже так говорит. Он говорит, что норвежский – язык разума, а саамский – язык сердца. А финский – это святой язык.
– Ну, раз он так говорит…
– Ульф…
– Да?
– Я знаю один анекдот.
– Хорошо.
Он остановился, подождал меня и зашагал по вересковым зарослям рядом со мной:
– Что это такое: ходит и ходит и никак не дойдет до дверей?
– Это вроде бы загадка?
– Сказать отгадку?
– Да, придется.
Мальчик заслонился ладонью от солнца и посмотрел на меня:
– Ты врешь, Ульф.
– Прости, что?
– Ты знаешь ответ.
– Правда?
– Все знают ответ на эту загадку. Почему же вы всегда врете? Вы будете…
– Гореть в аду?
– Да!
– А кто такие эти «вы»?
– Папа. И дядя Уве. И мама.
– Ну да? А мама-то про что врет?
– Она говорит, что я не должен бояться папу. Теперь твоя очередь рассказывать анекдоты.
– Я не очень-то умею рассказывать анекдоты.
Кнут застонал, повесил голову и стал теребить руками вереск.
– Ты не можешь ни во что попасть, ты ничего не знаешь о куропатках, и ты не помнишь анекдотов. А ты вообще что-нибудь можешь?
– Ну… – произнес я и тут заметил одинокую птицу, летевшую высоко над нами. Она охотилась, выискивала добычу. Ее жесткие, застывшие в одном положении крылья напоминали военный самолет. – Я умею прятаться.
– Да? – Голова его снова поднялась. – Давай поиграем в прятки. Кто водит? Эники-беники, ели…
– Беги вперед и прячься.
Он пробежал три шага и резко остановился.
– Что случилось?
– Ты сказал это, только чтобы от меня избавиться.
– Избавиться от тебя? Да ты что!
– Ты снова врешь!
Я пожал плечами:
– Можем поиграть в молчанку. Кто не будет молчать, получит пулю в голову.
Он странно посмотрел на меня.
– Понарошку, – уточнил я. – Хорошо?
Он кивнул, плотно сжав губы.
Мы шли и шли. Ландшафт, казавшийся на расстоянии совершенно монотонным, постоянно менялся: от мягкой волнистой поверхности, поросшей зеленым и коричневым вереском, до каменистого, растрескавшегося лунного пейзажа. С момента моего прибытия солнце сделало уже полоборота вокруг меня, и внезапно в его свете, в свете оранжевого диска, создалось ощущение, что весь пейзаж сияет, словно по пологим равнинам течет лава. И над всем этим – огромное широкое небо. Не знаю, почему здесь оно кажется таким огромным, почему мне почудилось, что земля изогнулась. Может быть, все дело в недостатке сна. Я читал о людях, которые после двух суток без сна становились психопатами.
Кнут молча шагал, плохо скрывая ожесточение и готовность к борьбе на веснушчатом лице. Комариные рои налетали все чаще, и сейчас мы попали в один из них и никак не могли вырваться. Я перестал бить садящихся на меня насекомых. Они прокусывали кожу, применяя обезболивающее, и все происходило так мягко, что я позволил им продолжать свое занятие. Сейчас самым важным было то, что метр за метром, километр за километром расстояние между мной и цивилизацией увеличивалось. И все же вскоре мне предстояло составить план.
«Рыбак всегда находит то, что ищет».
До сих пор моим планом было не иметь никакого плана, потому что Рыбак способен разгадать любой логичный план, какой бы я ни придумал. Единственным моим шансом была непредсказуемость. Нужно было стать настолько нелогичным, чтобы даже самому не знать, каким будет мой следующий шаг. Но позже следовало что-то придумать. Если вообще будет какое-нибудь «позже».
– Часы, – выпалил Кнут. – Разгадка – часы.
Я кивнул. Это был лишь вопрос времени.
– А теперь можешь прострелить мне голову, Ульф.
– Хорошо.
– Давай стреляй!
– Зачем?
– Чтобы не ждать. Нет ничего хуже, чем пуля, которая неизвестно когда прилетит.
– Пуф!
– Тебя дразнили в школе, Ульф?
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– Ты странно говоришь.
– Там, где я вырос, все так говорят.
– Ой. И что, всех дразнили?
Я не мог не рассмеяться:
– Ладно, меня изредка дразнили. Когда мне было десять лет, умерли мои родители и я переехал из бедной восточной части города в богатую западную, к моему дедушке Бассе. Другие дети дразнили меня Оливером Твистом и придурком с восточной помойки.
– Но ты не такой.
– Спасибо.
– Ты с южной помойки! – Он рассмеялся. – Это была шутка! Теперь с тебя три шутки.
– Хотел бы я знать, откуда ты их берешь, Кнут.
Он прищурил один глаз и посмотрел на меня:
– А можно я понесу ружье?
– Нет.
– Оно же папино.
– Я сказал, нет.
Он застонал и на несколько секунд безвольно свесил голову и руки, но потом снова выпрямился. Мы продолжали брести. Кнут что-то тихо напевал. Не могу утверждать с уверенностью, но его мелодия была похожа на псалом. Мне захотелось спросить, как зовут его мать: будет нелишним знать ее имя, когда я вернусь в деревню, если, например, забуду, где находится ее дом. Однако по какой-то причине я ничего не спросил.
– Вот и хижина, – сказал Кнут, махнув рукой.
Я достал бинокль и сфокусировал – на Б-8 надо фокусировать каждый окуляр отдельно. За облаком пляшущей мошкары виднелось нечто напоминавшее скорее маленький дровник, чем хижину. Без окон, насколько я мог разглядеть; просто череда некрашеных серых высохших досок вокруг тонкой черной печной трубы.
Мы шли дальше, и я думал о своем, когда мой глаз заметил движение. Двигалось что-то гораздо большее по размерам, чем комар. Это «что-то» внезапно нарушило монотонность пейзажа метрах в ста от нас. Мне показалось, что сердце на секунду остановилось. Когда животное с огромными рогами понеслось по вереску, раздалось удивительное цоканье.