Ira
В конце марта весна отвоевала погожие дни. Петербург тут и там утопал в слякоти. Реки в городе набухли от половодья.
Было скучно.
Работа шла своим чередом. Я снимал комнату в коммунальной квартире на Достоевской. Дома меня никто не ждал. Томительное одиночество на всё накладывало свой отпечаток. Я читал книги. Слушал музыку и качал головой в такт. Ходил в кино – исключительно на старые фильмы. И умирал со скуки в чужом городе, в котором никого не знал.
Утром было еще темно. Я переставлял будильник по пять раз каждый день. Просыпался с тяжелой головой. Снились люди – всё больше незнакомые, серые, неприятные. Завтракал чаем и бутербродами. Выходил под промозглый ветер и бежал в метро.
Стоимость проезда снова подняли. Люди по-прежнему суетливо сновали туда-сюда. Громко кашлял кто-то рядом. Я погружался в какую-нибудь книгу. Этой весной это был Грабинский.
В глухой монотонности города я чувствовал нарастающий гнев.
Мои глаза быстро уставали от чтения. Иногда я зевал, отвлекался. Наблюдал за пассажирами вагона. Их ничего не выражающие лица вызывали неприязнь. Я непроизвольно морщился.
Вечерами я часто думал о повседневной жизни. Она была безыскусна у большинства людей. Я не был исключением. С досадой я старался отвлечь себя чем-то незначительным. Выходил на балкон и курил. Это не помогало.
Одиночество прекрасно стимулирует мозг. В моем окружении это мало кто понимает. Меня это злило. Предыдущий год поверг меня в экзистенциальный кризис. Я смотрел на коллег по работе, просто на каких-то посторонних, слушал разговоры в магазине, в очередях, на улице. Всё какая-то пустая болтовня, и эти люди казались такими возмутительно счастливыми в своей серости.
Что же я сам? Неинтересная работа обеспечивала меня деньгами. Мои скромные потребности позволяли копить средства. Моей отдушиной было искусство. Я сторонился людей, находя их разочаровывающими. Я не считал себя лучше других. Думаю, сам человек по сути своей слаб. Сверхчеловек – абсурд для недалеких. Каждое поколение людей тупо повторяло за предыдущим, проживая жизнь без вдохновения, без воображения, без жажды самой жизни.
Мы не способны быть искренними, сильными, ответственными. Мы мним себя уникальными, но мы ошибаемся.
Черно-белая, грязная весна была в городе. Почки еще не распустились. Холодный воздух душил прохожих. Солнце не грело.
Мне очень нравился кинотеатр на Рубинштейна. Здесь показывали мои любимые старые фильмы. В маленьком помещении, в котором редко бывало больше пары зрителей, события фильма становились ближе, ощутимее. Каждую пятницу после работы я приходил сюда. После сеанса брел вдоль канала, смотрел на воду и размышлял. Зимой гулять не хотелось. Зимой я предавался размышлениям на балконе.
В эту пятницу показывали «Заводной апельсин». Один из моих любимых фильмов. В фойе кинотеатра мой взгляд рассеянно блуждал по знакомой обстановке, пока я ждал начала сеанса. Мое внимание привлекла девушка. Она была красива. Ее красота, мягкая, непорочная, была умиротворяющей и естественной. Я подумал о мотыльках – прекрасных и хрупких. Они не раздражают глаза пестротой красок, но привносят в душу согревающий покой.
Девушка прошла мимо меня, скользя в пространстве так же, как роса скользит по цветку ранним утром. Я проследил за ней взглядом. Влюбленность была мне чужда. Я подумал о том, что серость бытия раздавит и эту девушку тоже. А может, она уже добралась до нее. Внутри меня зашевелился гнев.
Фильм не доставлял удовольствия. Я прекрасно знал каждый кадр, каждую сцену. Но не мог сосредоточиться на картине. Незнакомка сидела сзади меня, кажется, тремя-четырьмя рядами дальше. Мой затылок горел, мне всё чудилось, что она следит за мной. Я не знал, можно ли незаметно повернуться и бросить на нее взгляд, чтобы удостовериться… в чем? Я не знал. Руки непроизвольно сжимались и разжимались на подлокотниках. Правая нога неритмично постукивала по полу.
Глядя на сцены упоительного ультранасилия, я испытывал облегчение. Мысли переносили меня на экран. Кадры тускнели, цвета блекли, пока я не оказывался в монохроме. Мои руки горели. Передо мной стояли серые обыватели. Я не различал их лиц, но всем существом своим чувствовал смрад их обыденности. Перед глазами всё вертелось в красном. Я плохо понимал, что происходит, только чувствовал внутри...
Мое лицо исказилось. Что-то рвалось из груди, пробивало себе дорогу сквозь голосовые связки. Крик. Воплощенная в звуковых волнах ярость, разрывающая легкие.