* * *
Когда мой труп перед тобой, что в гробе тленом станет, —
Не думай, что моя душа жить в мире бренном станет,
Не плачь над мертвым надо мной и не кричи «увы!».
Увы — когда кто жертвой тьмы во сне забвенном станет.
Когда увидишь ты мой гроб, не восклицай «ушел!».
Ведь в единении душа жить несравненном станет.
Меня в могилу проводив, ты не напутствуй вдаль:
Могила — скиния, где рай в дне неизменном станет.
Кончину видел ты, теперь ты воскресенье зри;
Закат ли солнцу и луне позорным пленом станет?
В чем нисхожденье видишь ты, в том истинный восход:
Могилы плен — исход души в краю блаженном станет.
Зерно, зарытое в земле, дает живой росток;
Верь, вечно жить и человек в зерне нетленном станет.
Ведро, что в воду погрузишь, — не полно ль до краев?
В колодце ль слезы Иосиф-дух лить, сокровенном, станет?
Ты здесь замкни уста, чтоб там открыть — на высоте,
И вопль твой — гимном торжества в непротяженном станет.
* * *
О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен!
В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен.
Еще курилось бытие, еще слагался мир,
А я, друзья, уж был влюблен! Я уж давно влюблен.
Семь тысяч лет из года в год лепили облик мой —
И вот я ими закален: я уж давно влюблен.
Едва спросил аллах людей: «Не я ли ваш господь?» —
Я вмиг постиг его закон! Я уж давно влюблен.
О ангелы, на раменах держащие миры,
Вздымайте ввысь познанья трон! Я уж давно влюблен.
Скажите Солнцу моему: «Руми пришел в Тебриз!
Руми любовью опален!» Я уж давно влюблен.
Но кто же тот, кого зову «Тебризским Солнцем»[58] я?
Не светоч истины ли он? Я уж давно влюблен.
Я видел милую мою в тюрбане золотом,
Она кружилась, и неслась, и обегала дом…
И выбивал ее смычок из лютни перезвон,
Как высекают огоньки из камешка кремнем.
Опьянена, охмелена, стихи поет она
И виночерпия зовет в своем напеве том.
А виночерпий тут как тут: в руках его кувшин,
И чашу наполняет он воинственным вином.
(Видал ли ты когда-нибудь, чтобы в простой воде,
Змеясь, плясали языки таинственным огнем?)
А луноликий чашу ту поставил на крыльцо,
Поклон отвесил и порог поцеловал потом.
И ненаглядная моя ту чашу подняла
И вот уже припала к ней неутолимым ртом.
Мгновенно искры понеслись из золотых волос…
Она увидела себя в грядущем и былом:
«Я — солнце истины миров! Я вся — сама любовь!
Я очаровываю дух блаженным полусном».
* * *
Я — живописец. Образ твой творю я каждый миг!
Мне кажется, что я в него до глубины проник.
Я сотни обликов создал — и всем я душу дал,
Но всех бросаю я в огонь, лишь твой увижу лик.
О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино?
Самум ли, против снов моих идущий напрямик?
Душа тобой напоена, пропитана тобой,
Пронизана, растворена и стала как двойник.
И капля каждая в крови, гудящей о тебе,
Ревнует к праху, что легко к стопам твоим приник.
Вот тело бренное мое: лишь глина да вода…
Но ты со мной — и я звеню, как сказочный родник!
* * *
«Друг, — молвила милая, — в смене годов
Ты видел немало чужих городов.
Который из них всех милее тебе?»
«Да тот, где искал я любимых следов.
Туда сквозь игольное мог бы ушко
Я к милой пройти на воркующий зов.
Везде, где блистает ее красота,
Колодезь — мой рай и теплица — меж льдов.
С тобою мне адовы муки милы,
Темница с тобой краше пышных садов;
Пустыня сухая — душистый цветник;
Без милой средь розовых плачу кустов.
С тобою назвал бы я светлым жильем
Могилу под сенью надгробных цветов.
Тот город я лучшим бы в мире считал,
Где жил бы с любимой средь мирных трудов».
Я ловчим соколом летел с ладони всеблагого
Туда, куда вело меня божественное слово.
Я облетел все семь планет, все девять сфер небесных,
Вершин Сатурна достигал и возвращался снова.