Петрович чувствовал, как медленно, но верно, звереет. К счастью, докипеть до непреодолимого желания ломануться во «фрицевкую зону оккупации», дабы объясниться с герром Тирпицем «на повышенных» не дожидаясь завтрака, ему не позволили.
Вслед за суматошным стуком в дверь его спального купе, она резко и широко распахнулась. И возникшая было в проёме ошарашенная физиономия Чибисова, жалобно запричитавшего: «Прощения просим, но… только… тут вот… к Вам, Его высокоблагородие, господин, э-э…» была самым бесцеремонным образом сдвинута куда-то в сторону, а в аккурат на ее месте материализовалась роскошная борода над малинового цвета шелковым, стеганым халатом в пол. Над бородой весело щурилась парочка ехидных, озорных глаз, а над ними высился сократовский лоб, увенчанный блестящей лысиной.
«Вах! Дивитесь: к нам заглянул невзначай профессор Преображенский, собственной персоной, — заценив облик Тирпица „в домашнем прикиде“, Петрович от неожиданности даже „спустил пары“. Тотчас драить „нежелающего просвещаться долговязого обормота“ расхотелось, — Только, дорогой мой Альфред, я тебе не Шариков. И не Швондер, какой-нибудь. Борменталями своими стращать меня безыдейно. Пуганый. Зачем приперся спозаранку, не дав даже зубов почистить? Хорошо хоть, не в исподнем застал…»
— Всеволод Федорович, друг мой, отчаянно извиняюсь. Но мне показалось, что вчера вечером, отправляясь к себе, ты был несколько не в духе. Уж не ведаю, чем мы, грешные, провинились, но совесть была не чиста. Посему я решил покаяться лично, хотя и не знаю за что. А заодно угостить тебя египетским кофе прямо с уголька, китайскими сладостями и еще теплым бранденбургским пирогом с яблоками. Они, правда, тоже китайские, но зато повар — мой. И не скажу, что у него получилось хуже, чем с нашими. Не возражаешь?
То, что арабский кофе неизбежен, Петрович догадался еще во время вступительного слова Альфреда: ворвавшийся в купе аромат был поистине восхитителен. «Не каждый день Вам приносит кофе в постель сам шеф Маринеамт. Тем паче, если Вы не очаровательная дама, а в противоестественностях Альфред не был замечен. Блин! И злиться на него больше нет никаких сил. Ну, красава же!»
— Заходи… — Петрович рассмеялся, вдруг осознав, как по Луспекаевски у него это вырвалось. «Что? Утро ностальгических воспоминаний о будущем начинается? Только смотри у меня, дружище Альфред, систему гранат опять не попутай…»
После того, как они остались вдвоем, а первые чашечки ароматного напитка наполовину опустели, Тирпиц решительно дал понять Петровичу, что ходить вокруг да около не в его стиле:
— Я так понимаю, что ты надулся вчера из-за того, что я не стал возражать на столь образное изложение умницами Трота, Эгиди и Шеером основ германской морской доктрины? Или из-за нашего концептуального подхода к тактической роли и конструктивным особенностям будущего линкора?
— Витиевато стелешь, дорогой Альфред, а спать все равно было жестко. Но, в общем, ты прав. Мне показалось, искренне надеюсь — только показалось, что вся моя аргументация для тебя и твоей банды, что об стенку горох.
— На мой счет — не волнуйся. Тебе лишь показалось. И можешь перекреститься, — Тирпиц улыбнулся одними уголками губ, но глаза его оставались спокойными и внимательными, — Хотя должен сказать, я поступил так вполне осознанно. Дабы ты, Всеволод, из-за излишней пылкости, не скатился под откос на крутом повороте.
— Но…
— Пожалуйста, позволь мне договорить… Вчера, друг мой, ты вполне мог убедился, как адски трудно будет мне, морскому министру, переубеждать немецких офицеров, инженеров, кораблестроителей и чиновников в ошибочности многого из того, к чему я сам же их годами призывал и готовил. Даже наиболее разумных и перспективных, многое схватывающих на лету. И я не думаю, что тебе будет легче в Санкт-Петербурге. Скорее, тебе будет несравнимо тяжелей. Все там будут против твоих новаций. И дядюшка вашего императора генерал-адмирал, и Адмиралтейство, и деятели из ГМШ. Все они поднимутся против тебя. И не забывай — это Россия. Русские. Неторопливые и нерасторопные до всего нового… Только не обижайся на правду, пожалуйста. Исключения, вроде тебя, мой дорогой, лишь подчеркивают правило.
Царь Николай — не Петр Великий. Мне ли тебе это объяснять? Вздыбить ваш народ у него вряд ли получится. А тем более ваше дворянско-чиновничье болото. Если уж к тридцати годам он характера не показал, надежд не много. А еще — ваша столичная камарилья, для которой все государственные заботы, требующие казенных денег, это наглый грабеж того, на что они положили глаз. Все твои блестящие, революционные идеи в сфере военно-морского строительства для таких вот субъектов — паранойя и вредительство… Хоть понимаешь, милый мой, с чем ты в вашей столице через полторы недели столкнешься?