Де Рансе умер в возрасте семидесяти четырех лет. Здоровье его было сильно подорвано, он страдал от ужасной физической боли, которую переносил без единого стона. Когда понял, что конец близок, лицо его просветлело, и он воскликнул: «О, вечность, какое счастье! Боже, я буду вечно с Тобой!»
Его реформы не погибли.
Почти через сто лет после его кончины разразилась французская революция. Траппистов выгнали из монастыря. Они бродили по Европе, селились то тут, то там, если позволяло правительство. Яркая звезда Наполеона поднялась и померкла, но траппистов все же не пускали домой. Однако после Ватерлоо им разрешили вернуться. Они выкупили развалины Ла Траппа за 3000 фунтов и с энергией, отличавшей их орден, перестроили и восстановили все так, что через двенадцать лет не менее десяти монастырей стали следовать их уставу.
Сегодня в мире около семидесяти траппистских монастырей. Вы обнаружите молчаливых монахов в Китае, Японии, Америке и Канаде. В Англии единственный такой монастырь — обитель Святого Бенедикта в Лестершире.
Рано вечером я позвонил в колокольчик Маунт-Меллерей. Тот же послушник подошел к двери. Он улыбнулся, узнав меня:
— Вы недолго отсутствовали, — сказал он. — Входите, брат.
Я сопротивлялся его попытке внести мой маленький чемодан, но он настоял.
— Это моя обязанность, — сказал он. — Позвольте мне ее исполнить.
Я очутился в пустом холле гостиницы. Здесь стоял особый церковный запах, он исходил от голых стен, старых ковров, протухшего ладана и средства для чистки мебели. Это не исключительно католический запах; я сталкивался с ним в протестантских ризницах. И снова он приветствует меня в этом монастыре.
— Будьте добры, — сказал послушник, — прочитайте перечень правил и оставьте свое имя в книге гостей.
Я быстро глянул на отпечатанный список правил, висевший в рамке на стене. Уделил им столько же внимания, сколько и человек в таможне, знающий, что не везет контрабанду. Поставил свое имя.
— Ну а теперь, — сказал послушник, — я отведу вас в вашу келью.
Мы поднялись по деревянным ступеням. На первом этаже он отворил дверь и внес в комнату мой чемодан.
Я удивился. Это была келья лишь на словах. Кровать оказалась гораздо удобнее, чем в отеле Лисмора. Гардероб, умывальник, стол… все создано трудом монахов. Стены голые, за исключением той, где висел большой крест, а под ним — аналой.
В молчании послушник помог мне распаковать мои вещи: бритву, мыло и, к моему смущению, потому как здесь она казалась неуместной, шелковую фиолетово-черную пижаму. Я купил ее несколько недель назад в Париже. Монах, не выказав ни малейшего удивления, положил ее на подушку, хотя она символизировали комфорт, который осуждает орден траппистов. Как же терпима католическая вера, подумал я. Шотландский пресвитерианский священник прочел бы мне целую лекцию об этой бесстыдной пижаме.
— А теперь, — сказал послушник, когда мы покончили с распаковкой, — оставлю вас на час с вашей совестью.
Он вышел, закрыв за собой дверь. Слышно было негромкое шарканье его сандалий, удаляющихся по коридору и вниз по лестнице.
Я обнаружил, что моя келья находится над крыльцом гостиницы. Я мог бы тростью дотронуться до головы человека, вставшего внизу. Окно было готического стиля, с маленькими рамами. Я уселся на узкий подоконник и посмотрел в сад, напомнивший мне об Италии. В окруженном каменными стенами саду росли высокие деревья. Там было несколько кипарисов, и на темном фоне их листвы ярко выделялась белая статуя Мадонны, сделанная в человеческий рост.
Стоял жаркий летний вечер. Заходящее солнце поливало деревья золотым дождем, пели птицы. Пчелы хлопотали в цветах. Мне захотелось выйти в сад. Я чувствовал беспокойство. Подумал, что в Лондоне в это время люди одеваются к обеду, в отелях собираются на вечеринки, официанты с поклоном вручают гостям винные карты в сафьяновых переплетах, женщины, чувствуя, что все на них смотрят, и довольные этим, величественно проплывают к позолоченным креслам, шурша вечерними платьями. Актрисы готовятся к представлению. Танец жизни затягивается до рассвета…