Я заметил в саду фигуру. Вокруг дома медленно ходил траппист в белой рясе и черном нарамнике. Руки он держал перед собой, спрятав их в длинные рукава. Голова его была опущена. Думаю, он не сознавал, что ходит по саду. Когда он подошел поближе, я увидел, что его губы шевелятся. Это был тощий анахорет. В его сосредоточенности было что-то ужасное. Интересно, кем он был, прежде чем поступил в эту духовную тюрьму? Есть ли где-нибудь женщина, бывшая ему женой? Он был мужчиной во цвете лет. Что бы сказала женщина, когда-то любившая его, если б увидела его сейчас, ждущего смерти, выпавшего из жизни? Как бы взглянула на него, бродящего по саду с потухшим взором, не обращающего внимания на красоту летнего вечера, сосредоточившего все мысли на холодном предбаннике будущего рая?
В сад вошел еще один человек. Это был пожилой монах. Он тоже шептал молитву. Монахи поравнялись и прошли мимо, даже не взглянув друг на друга. Я заметил едва заметное отстранение одного от другого. Я потрясенно смотрел на них. Молитвы перенесли их на другой уровень бытия.
История траппистского ордена изобилует рассказами о нечеловеческой изоляции, в которую погружает себя каждый монах. Я слышал о братьях, объединившихся у смертного одра человека, до своего последнего мгновения не знавшего, что все они долгие годы живут рядом, поскольку до сих пор все проходили мимо друг друга с опущенными глазами, как и те монахи, которых я видел сегодня в саду. Какими бы недостоверными ни казались эти истории в мире людей, в стенах траппистского монастыря они выглядят правдивыми. Этот орден хранит священный огонь — или, как скажут некоторые, фанатизм, — который прогнал ранних святых в фиванскую пустыню.
Я сидел у своего маленького окошка, размышляя о странном событии: стоило мне войти в ворота, и я оказался в Средних веках. Все мои католические пращуры зашевелились во мне, узнав священный мир церкви; все мои протестантские предки восстали и начали биться с католиками, а я сидел между ними, смотрел в окно и чувствовал в голове полную сумятицу. Знал лишь, что душа моя одобряет искренность этих людей и их веру в бессмертие.
Страшно хотелось курить. Меня раздражала многочасовая медитация. Как странно! Монахи проводили всю свою жизнь в безмолвных молитвах. Тишина этого места действовала мне на нервы. Казалось, сами камни пропитаны молчанием. Казалось, что и деревья имеют об этом представление. Молчание — предвестник смерти.
На столе лежала маленькая черная книжка, «Исповедь» святого Августина. Я перевернул листы и оказался в очаровательном апреле христианства. Но на страницах я увидел странные фразы, нацарапанные гостями, проживавшими до меня в этой келье. Предложения были написаны торопливым, почти пьяным почерком, съезжавшим с листа: «Святая Мария, помолись за меня!» Я прочитал эту фразу на одной, потом на другой странице. Они были написаны синими чернилами. Казалось, слезы автора выплеснулись на книжные листы: «Я жалкий грешник — помолись за меня!»
Я захлопнул книгу с неприятным чувством, словно приложил ухо к замочной скважине.
Все было тихо: на улице штиль, деревья не шевелились. Малиновка хрустальным голоском выводила элегию умирающему дню. Казалось, это журчит фонтан: каждая нота, высокая и округлая, взлетала и снова словно падала в воду. Солнце садилось, однако до наступления сумерек оставалось еще несколько часов. Я слышал мычание коров. Должно быть, монахи гнали домой стада с пастбища. Я высунулся из окна, надеясь увидеть их, но высокие деревья сада закрыли мне обзор.
Дверь отворилась. На пороге стоял послушник. Прошел час.
— Следуйте за мной, — сказал он.
Он повел меня вниз. Мы вышли из гостиницы и оказались в каменном коридоре. Я почувствовал запах ладана и понял, что мы идем в часовню на вечернее богослужение. Мы прижались к стене, пропуская братьев. Они шли по два человека в ряд, с опущенными головами. В первых рядах священники в белых сутанах и черных нарамниках; мужчины всех возрастов, всех типов; ученые и неграмотные; горожане и крестьяне; все с бородами, все с выражением святой отстраненности. Это напомнило мне фреску Беллини. За ними, тоже по двое, следовали монахи в грубых коричневых сутанах, подпоясанных веревкой.
Церковь была простой, с голыми стенами. Все монахи низко поклонились в сторону алтаря.