Ирландии, как и ее людям, свойственны перепады в настроении. За смехом ирландца могут последовать слезы, вот так и земля: в нескольких милях от веселого, спокойного, полного чувства собственного достоинства района, вы попадаете в землю Слиппера и Фларри Нокса[13] — на печальную, запущенную территорию, которая, насколько я знаю, никогда не была описана в художественной литературе. Если бы писатель, с чувством юмора Э. Сомервилла и состраданием Джона Голсуорси, объединил эти две природные крайности, то, возможно, мы получили бы правдивый роман об Ирландии. Мне кажется, что картины ирландской жизни до отчаяния неполны. За всем этим смехом, выращиванием лошадей, скачками с препятствиями, пьянством, интригами стоит персонаж, который никогда не появлялся в романах и тем не менее доказал, что в ирландской истории он самый главный. Это угрюмый крестьянин с вилами в руках. Он стоит за каменной стеной, смотрит на мчащихся мимо него охотников. Он представитель низшей расы, однако сам считает себя потомком святых и королей.
В этих печальных местах кажется, что долгая память этого человека наполнила воздух глубокой скорбью, а пафоса ей добавили женщины, укладывающие в постель голодных детей…
Возможно, это фантастика. Ирландия навевает фантастические мысли. И в правдивой книге об Ирландии будет много противоречий и мыслей, лишь наполовину правдивых.
— Если хотите отведать потин, — сказал мне знакомый, — идите в место, которое я вам назову, и скажите: «У Мика О’Флаэрти сдохла корова».
— А это безопасно?
— Нет.
— Так мне дадут потин?
— Да. Но, — прибавил он, — ради всего святого, когда будете писать об этом, постарайтесь все закамуфлировать. Вы понимаете, почему…
Самое загадочное слово в Ирландии — это «потин». Его никогда не произносят в полный голос. Только шепчут. Это запрещенный алкогольный напиток. Его готовят в горах — ночью или в сумрачные дни, чтобы за туманом не видно было дыма, идущего из перегонного аппарата. Готовить его в наши дни чрезвычайно опасно — хотя это обстоятельство лишь раззадоривает ирландца, — потому что правительство Свободного государства намерено закрыть зловредный промысел.
Сотни молодых полицейских объезжают дороги Ирландии, залегают в горах с биноклями. Их цель — выловить самогонщиков и посадить их в тюрьму.
Потому-то крестьяне и понижают голос, когда упоминают об этом напитке, и загадочно именуют его «снадобьем».
Больше часа я шел по дороге, вернее, по овечьей тропе. День был опасно ясным, большие желтые облака облюбовали горные вершины. Долина каменистая, ни дома, ни даже травы в достатке. И чем только питаются маленькие черные коровы Керри?
Наконец скалы расступились, и я увидел болото с темной водой. В некоторых местах выглядывал торф, берега были твердыми, цвета темно-коричневого шоколада. На них остались следы от маленьких лопаток, которыми отламывают торф.
За поворотом я увидел на скале белую лачугу, а в некотором отдалении от нее, на груде камней, — невысокого старика.
Приблизившись и взглянув на него, я тотчас почувствовал: каждый нерв у него страшно напряжен. Тем не менее я восхитился тем, как он это скрывает. «Кто он такой? Что замыслил?» — такие вопросы, должно быть, крутились в его голове. Тем не менее старик улыбнулся и сказал:
— Добрый вечер…
Я согласился с ним, что день выдался редкий — ясный и теплый.
Человек был стар и мал ростом, седые косматые брови прикрывали глаза, словно занавеска, однако я заметил, что взгляд у него острый. Смотрел он, правда, не на меня, а на горы.
— Я бы снадобья выпил, — сказал я.
На это он ответил, что когда был молодым, пробовал его разок, но давно не готовил. Сейчас старик полностью собой овладел. Я сказал, что путешествую по Ирландии, и мне хотелось бы похвастаться перед друзьями, что в горах я пробовал потин. Нет-нет, он долгие годы и капли снадобья не видел! В Коннемаре лудильщик сказал ему как-то…
— А вы слышали, — сказал я, — что у Мика О’Флаэрти сдохла черная корова?
— Да что же вы сразу не сказали?
Не меняя выражения лица, он поднялся с камней и медленно пошел к белой лачуге, засунув руки в карманы заплатанных штанов.
Далее все произошло с будничной быстротой.
Из лачуги выбежали две рослые девушки, одна лет шестнадцати, другая, возможно, восемнадцатилетняя, с буйными черными волосами и в черных юбках, хлопающих по голым ногам. Та, что помладше, встала на вершине горы; ее сестра, словно сеттер, соскользнула в торфяное болото. Старик вышел ко мне из лачуги, по-прежнему не вынимая рук из карманов. Его глаза из-под седых бровей оглядывали окрестные горы.