Мы пришли к большому зданию постройки восемнадцатого века. Это бывшая резиденция герцогов Лестеров. Перед ней стоит статуя королевы Виктории. Нельзя сказать, что скульптор польстил королеве, но работа не так уж плоха, в отличие от памятника, что столь грузно давит на Манчестер.
— Ее, — сказал поэт, указывая на статую, — справедливо называют «Местью Ирландии».
Вход в парламент такой же, как в любой большой лондонский клуб. Покуривая трубки и сигареты, члены палаты берут письма из ящика портье и, пройдя через галереи Гровнор-сквер, поднимаются по широким герцогским лестницам в палату.
Парламент независимого государства собирается в старом лекционном зале Королевского дублинского общества, основанного в 1731 году с целью поощрения искусств и наук. Галерею недавно отремонтировали, к ней добавили ограду, дабы предотвратить случайное падение зрителей либо каких-нибудь предметов на головы депутатов. В амфитеатре поставили кресла из лакированного красного дерева. От кресла спикера поднимаются ряды в форме лошадиной подковы. Палата выглядит достойно. Под галереей можно увидеть старые гравюры Хогарта с видами Дублина.
Первое впечатление — обилие зеленого цвета. У членов парламента зеленые папки. Когда они все вместе их раскрывают, кажется, что ты в лесу, по которому пронесся ветерок. Блокноты переплетены в зеленые обложки. В зал то и дело на цыпочках входят курьеры, проходят по рядам и подают депутатам изумрудно-зеленые телеграммы. Наверху, возле дверей, стоят весьма внушительные охранники, каких не видели на публике со времен старого лондонского мюзик-холла. Человек среднего телосложения, вздумавший устроить драку в парламенте, не продержится и двух секунд.
В коридорах прозвучал электрический звонок — депутаты потянулись в зал. Мистер Косгрейв занял место на правительственной скамье, и заседание началось. Так бывает на собрании совета директоров, когда председатель боится опоздать на поезд.
В свое время мистер Гедалла взглянул на парламент и задался вопросом: что бы подумал Гладстон «о последнем желании»? А Падрейка Колума при взгляде на Косгрейва посетила мысль, что «бывшие ирландские лидеры, даже такие интеллектуальные, как Джон Диллон, напоминают племенных вождей. Косгрейв выглядит, скорее, как судья, и этот контраст дает нам понять, что ирландский национализм ассоциируется уже не с восстанием, не с группой заговорщиков, не со слабой надеждой. Сейчас это свершившийся факт: ирландская нация обрела национальное государство».
Я смотрел на довольно хрупкого мужчину со светлыми волосами, стоящими торчком, словно хохолок у попугая, светлыми усами и серыми глазами, и думал, что никогда не видел человека, менее похожего на бунтовщика. Трудно было поверить не только в то, что этот человек томился в тюрьме за свои убеждения, но и в то, что он обладает мужеством, необходимым для управления Свободным государством в первые годы его существования. (Я не мог забыть Гриффита, Майкла Коллинза и О’Хиггинса.) Косгрейв говорил ровным, спокойным голосом, словно сидел на заседании городского совета, но я понял, что человек он выдающийся. На мистера де Валера я смотрел с любопытством, а на Косгрейва — с уважением. В государственную работу он внес нечто новое: достоинство, спокойствие, уравновешенность, авторитет и престиж.
Зеленые вопросники на заседании ирландского парламента удивительны для постороннего человека. В некоторых случаях вопросы изложены на двух языках, однако не всегда, что озадачивает иностранца. Вопросы к министрам адресуют сначала на ирландском языке, но если те их не понимают, повторяют по-английски. У ирландцев два имени: одно английское, а другое, труднопроизносимое, — ирландское.
Большинство членов палаты предпочитают, чтобы их называли гэльскими именами. В вопроснике я увидел героически звучащие имена. В них слышится отзвук битв титанов.
Я смотрел на депутатов и думал, что Ирландия каждый раз оказывается не такой, какой ты ее себе представляешь. Я ждал красноречия. Думал, что некоторые политики заставят меня вспыхнуть от негодования. Но нет, парламент Ирландии еще труднее слушать, чем палату общин! Куда же подевалось ирландское остроумие? Где ирландская драчливость? Где коварная ирландская сатира? Где изящные, как в фехтовании, выпады, свойственные ирландским беседам возле камина? Почему исчезли остроумные реплики, соскальзывающие с языка ирландца, прежде чем он сам сообразит, что сказал? Ничего этого в парламенте я не услышал! Я поражался тому, что нация говорунов растеряла свое красноречие.