— Я не засну, — сказал Фюн.
— Заснешь еще как — все засыпают.
— А дальше что? — спросил Фюн.
— Когда все засыпают, Аллен мак Мидна изрыгает копье огня изо рта, и все, чего ни коснется то пламя, уничтожается, и Аллен способен метать это пламя в невероятную даль, в любую сторону.
— Ты очень отважен, коли пришел мне помочь, — пробормотал Фюн, — особенно потому, что никак не способен помочь мне.
Могу, — отозвался Фиакаль, — но мне нужна плата.
— Какая?
— Треть того, что получишь ты сам, — и место в твоем совете.
— Обещаю тебе все это, — сказал Фюн, — а теперь изложи мне свой замысел.
— Помнишь мое копье с тридцатью заклепками из арабского золота на втулке?
— То самое, — уточнил Фюн, — у которого острие замотано в покрывало и сунуто в ведро с водой да приковано к стене заодно — ядовитая Бирха?[10]
— Она-она, — отозвался Фиакаль. — Это копье самого Аллена мак Мидны, — продолжил он, — и забрал его у сидов твой отец.
— И что же? — спросил Фюн, размышляя при этом, как сам Фиакаль заполучил копье, но великодушно решил не уточнять.
— Как услышишь, что приближается великий воин из сидов, распеленай острие копья и склони над ним лицо: жар копья, вонь его, все его коварные и едкие свойства не дадут тебе заснуть.
— Уверен? — переспросил Фюн.
— При таком зловонии никак не заснуть — никому, — решительно подтвердил Фиакаль. И продолжил: — Аллена мак Мидна поймаешь врасплох, когда бросит он играть и начнет изрыгать огонь: решит, что все спят, и тогда ты нападешь на него, как собирался, — и удачи тебе в том.
— Я верну ему копье, — сказал Фюн.
— Вот оно, — сказал Фиакаль, доставая Бирху из-под плаща. — Но будь с ним осторожен, сердце мое, бойся его, как боишься воителя Дану.
— Ничего не стану я бояться, — сказал Фюн, — и жаль мне лишь Аллена мак Мидна, который получит назад свое копье.
— Пойду я теперь, — прошептал ему друг, — ибо темнеет и там, где, казалось, уж больше нет места тьме, и чую зловещее я в этом просторе, и оно мне не нравится. Тот воитель из сида может явиться в любое мгновение, и если услышу я хоть один звук его музыки, мне конец.
Разбойник ушел, и Фюн вновь остался один.
Глава четырнадцатая
Он слушал, как удаляются шаги, пока не стихли они совсем, и единственный звук, что добирался до настороженных ушей Фюна, был стуком его же сердца.
Даже ветер примолк, и, казалось, ничего не осталось в мире, кроме тьмы и самого Фюна. В этой исполинской тьме, в незримой тиши и пустоте, ум способен перестать быть личным себе самому. Затопить его способно пространство, слиться с ним, и сознание можно передать или же растворить, и человек сумеет заснуть стоя, ибо ум страшится одиночества больше всего на свете и сбежит хоть на луну, лишь бы не погружаться в свое бытие.
Но Фюн одинок не был — и не убоялся, когда явился сын Мидна.
Минула широкая полоса безмолвной ночи, мгновение за мгновением в медлительной последовательности, и не было в ней перемен, а значит, не было времени; не было прошлого и будущего — лишь одуряющее, бесконечное нынешнее, кое почти что уничтоженье сознания. Следом случилась перемена: облака тоже двигались, и меж ними наконец почуялась луна — не засияла она, а просочилась светом, блеск, слой за слоем, пробирался насквозь и был слабее, чем даже призрак или воспоминание о нем; видно было его так слегка, так едва ли, что глаз усомнился б, видит он или нет, и мог бы решить, что это лишь память воссоздает все еще не возникшее.
Но око Фюна — око дикого зверя, что выслеживает темноту и движется в ней с умом. Он увидел — не предмет, но движенье: нечто темнее тьмы, что царила вокруг, не суть, но присутствие и, так сказать, грядущий нажим. Вскоре услышал он осторожную поступь великой сущности.
Фюн пригнулся к копью и распустил обмотки.
И тут из тьмы донесся другой звук — тихий, сладостный, восхитительно радостный, восхитительно мягкий, и столь мягок был он, что ухо едва уловило его, столь сладостен, что слух желал засекать лишь его и силился слышать в ущерб всему остальному, что может принять человек: музыка иного мира! Неземная, бесценная музыка сидов! И так уж она сладка была, что чувства стремились к ней, а добравшись, в полусне шли за нею по пятам, и сливались с ней, и не могли вернуться на место, покуда не завершится чужедальний напев и слух не отпустят на волю.