«Я сама укорю его, — думала она. — Скажу ему, что он плохой муж, и тем ошеломлю его, и он забудет про все, кроме собственной тревоги и возмущения».
Но в тот миг король поднял голову с подушки и по-доброму глянул на нее. Сердце забилось, и она собралась сразу и громко заговорить, прежде чем сможет он составить вопрос. Но король сказал первым, и то, что он произнес, изумило ее так, что все объяснения и упреки, какими трепетал у нее язык, вмиг слетели с него, и оставалось ей лишь глазеть на короля оторопело, онемело.
— Ну, родное сердце, — сказал король, — решила ли ты доделать то дело?
— Я… я!.. — запинаясь, проговорила Бекфола.
— Вот правда, не время для дел, — продолжил король, — ни единая птица из птиц не слетела с ветвей, и, — продолжил он угрожающе, — свет таков, что ты бы и не разглядела то дело, даже на нем споткнувшись.
— Я… — пыхтела Бекфола, — я…
— Воскресное странствие, — продолжал владыка, — всем известное скверное дело. Никакого добра от него. Заберешь свои платья и венцы завтра. А в такой час мудрый бросает дела летучим мышам, да лупатым совам, да прочим созданьям с глазищами, что рыщут во тьме и вынюхивают. Возвращайся к теплой постели, милая женщина, а в дорогу пустишься утром.
И уж такой груз тревоги пал с сердца Бекфолы, что тут же послушалась она сказанного, и уж такая оторопь овладела ею, что не смогла она даже подумать или сказать хоть слово о чем угодно.
Но все-таки одна мысль пришла ей на ум, когда растянулась она в теплом сумраке: Кривтанн, сын Айда, ждет ее прямо сейчас на Клуань да Хайлех — и подумала она о юноше том как о чуде и о нелепости, а то, что ждет он ее, трогало Бекфолу не более, чем если б овца поджидала ее — или куст у дороги.
Бекфола уснула.
Глава пятая
Поутру, когда сели завтракать, объявили приход четверых церковников; вошли они, и король глянул на них с суровым осуждением.
— Это что же такое — странствие по воскресеньям? — спросил он грозно.
Святой брат — щеки впалые, узкий лоб, пальцы неловкие, заплетаются, глаза глубоко посаженные, ядовитые — заговорил за всех.
— Верно, — сказал он, и пальцы правой руки вцепились в пальцы левой и удавили их до смерти, — верно, мы нарушили правило.
— Объясняйтесь.
— Нас поспешно направил к тебе наш владыка, Моласий из Дёвениша52.
— Набожный, святой человек, — перебил его король, — он не потерпит нарушения воскресенья.
— Нам велели сказать тебе вот что, — сказал угрюмый церковник и похоронил пальцы правой руки в левом кулаке, без всякой надежды на их воскрешение. — Таков был долг одного из братьев Девениша, — продолжил он, — загонять скот поутру до рассвета, и тот брат, выполняя долг, видел восемь пригожих юнцов, что сражались друг с другом.
— Поутру в воскресенье! — взорвался Дермод.
Церковник кивнул с суровым пылом.
— Поутру того самого священного дня.
— Излагай далее, — яростно проговорил король.
Но ужас схватил Бекфолу за сердце внезапными пальцами.
— Не надо ужасных рассказов по воскресеньям, — взмолилась она. — Не будет добра никому от подобных рассказов.
— Нет, это должно быть рассказано, жена моя милая, — сказал король. Однако церковник уставился на нее мрачно, безжалостно и продолжил рассказ, по королевскому знаку.
— Из тех восьмерых семеро были убиты.
— Они в аду, — сумрачно молвил король.
— Как есть в аду, — вдохновенно отозвался церковник.
— А тот, который не был убит?
— Он жив, — ответил церковник.
— Разумеется, — согласился король. — Излагай.
— Моласий велел похоронить тех семерых негодяев и снял с их нечестивых шей, поганых рук и без-благодатного оружия вес двоих человек в золоте и серебре.
— Вес двоих человек! — раздумчиво молвил Дермод.
— Да, столько, — сказал тощий церковник. — Ни больше ни меньше. И отправил нас выяснить, какая часть этого адского клада принадлежит братии Деве-ниша, а какая есть собственность короля.
И вновь вмешалась Бекфола — заговорила величественно, по-королевски, но живо:
— Пусть братия оставит себе все сокровище, ибо оно воскресное и никому удачи не принесет.
Церковник вновь посмотрел холодно — с суровым прищуром, близко посаженными серыми глазками, — и стал ждать ответа от короля.
Дермод поразмышлял, качая головой, словно доводу слева от себя, а затем кивая — будто доводу справа.