Голл, сидевший напротив, пылко заговорил с ним.
— Ни в чем нет недостатка на этом пиру, о вожак, — сказал он.
Фюн улыбнулся, глядя в глаза, что, казалось, были колодцами нежности и дружелюбия.
— Ни в чем нет недостатка, — ответил он, — лишь в складных стихах.
Поднялся тут плакальщик, держа в одной руке отрезок грубых железных оков, а в другой — цепь тонкого древнего серебра. Потряс он железной цепью так, чтобы слуги и челядь дома умолкли, а затем потряс он серебряной цепью, чтобы гости и поэты тоже прислушались.
Фергус по прозвищу Уста Истины, поэт из фениев, запел о Фюне, о предках его и об их подвигах. Когда завершил, Фюн, Ошин, Оскар и мак Лугайд Ужасная Длань преподнесли ему редкие и дорогие дары, и все на пиру восхитились их щедростью, и даже поэт, привычный к великодушию королей и королевичей, поразился этим дарам.
Следом Фергус поворотился к Голлу мак Морна и воспел цитадели, разрушения, угоны и сватовства54 клана Морна; так стихи сменяли друг друга, и Голл делался все веселей и довольнее. Когда песни были допеты, Голл завозился на своем месте.
— Где мой гонец? — вскричал он.
Была у него женщина-посланница, чудо прыти и преданности. Выступила она вперед.
Я здесь, благородный вожак.
— Собрала ли ты подать с Дании?
— Вот она.
Ей помогли, и она возложила перед Голлом тройной вес мужчины в дважды очищенном золоте. Из этой казны — и из клада колец, браслетов и торков55, что были при нем, — Голл мак Морна заплатил Фергусу за его песни и дал в общей сложности вдвое против того, что дал Фюн.
Пир продолжался, и Голл раздал арфистам, пророкам, затейникам больше, чем все остальные, и Фюн сделался недоволен, а дальше посуровел и умолк.
Глава вторая
[Эта версия смерти Кула неверна. Кроме того, Кнуха не в Лохланне, а в Ирландии.]56
Голл продолжал раздавать несусветные дары, и в великий зал пира проникли неловкость и смущение.
Благородные смятенно поглядывали друг на друга, а затем говорили о несопряженном, однако лишь вполовину ума. Поддались смущению и певцы, арфисты и затейники, и всяк на пиру ощутил неловкость, но никто не понимал, что тут поделать — или же что случится, и из сомнения выросла скука, а за ней и молчание.
Нет ничего ужасней молчания. В его пустоте вырастает стыд или копится гнев, и приходится выбирать, кто из этих двоих нам хозяин.
Этот выбор встал и для Фюна, который стыда не ведал.
— Голл, — сказал он, — сколько ты уже собираешь подати с Лохланна?
— Издавна, — сказал Голл.
Глянул в глаза напротив, что были суровы, недружелюбны.
— Я думал, что моя дань — единственная, какую те люди должны платить, — продолжил Фюн.
— Память тебя подводит, — промолвил Голл.
— Пусть так, — сказал Фюн. — Как возникла дань тебе?
— Давно, Фюн, во дни, когда твой отец навязал мне войну.
— А! — воскликнул Фюн.
— Когда настроил он Верховного короля против меня и изгнал меня из Ирландии.
— Продолжай, — сказал Фюн, не выпуская взгляд Голла из-под могучего била лба своего.
— Я отправился к бриттам, — сказал Голл, — твой отец гнался за мной и дотуда. Подался я в Белый Лохланн (Норвегию) и взял ее. Твой отец прогнал меня и оттуда.
— Знаю, — сказал Фюн.
— Отправился в землю саксов, твой отец и оттуда выгнал меня. А затем, в Лохланне, в битве при Кнухе, мы с отцом твоим встретились наконец, нога в ногу, глаза в глаза, и там-то, Фюн!..
— И там-то, Голл?..
— И там-то я убил твоего отца.
Фюн сидел замерев, неподвижно, лицо каменное, страшное, как лицо истукана, вырезанное в скале.
— Излагай весь рассказ, — проговорил он.
— В том сражении разбил я лохланнов. Проник в твердыню датского короля и забрал из его подземелий людей, каких там держали год, они ждали смерти. Я освободил пятнадцать узников, и один из них — Фюн.
— Это правда, — молвил Фюн.
Гнев Голла вспыхнул от этих слов.
— Не завидуй мне, родное сердце, ибо возьми я двойную дань, отдал бы ее тебе и Ирландии.
Но слово «завидуй» подогрело гнев вожака.
— Что за наглость, — вскричал он, — выхваляться за этим столом, что убил ты отца моего!
— Ручаюсь, — отозвался Голл, — обращайся со мною Фюн так, как его отец, я обращался бы с Фюном так, как с его отцом.
Фюн закрыл глаза и задавил гнев, что вздымался в нем. Улыбнулся угрюмо.