Соображать приходилось быстро, потому что няньки его вдруг стали неумолимы. Они гоняли его со свирепостью, которая казалось ему похожей на ненависть, и при каждом удобном случае они славно стегали его
Его научили плавать, и наверняка на первом уроке сердце у него екнуло, ведь вода была холодна, а место глубокое. Дно было видно, но над ним такая толща воды! Казалось, до дна было немерено миль! Малыш наверняка невольно вздрогнул, всматриваясь в донные камни, на которых играли и мерцали солнечные блики. Ему было до смерти страшно. Тем не менее его неумолимые няньки бросили его в воду!
Возможно, он вначале противился. Может, отступал, улыбаясь, или даже умолял оставить его в покое. Однако его просто схватили за руки и за ноги, раскачали, отпустили и — бултых! — с громким плеском Финн полетел вниз, в эту холодную, глубокую, смертоносную водную погибель, а потом пускал пузыри, фыркал и отчаянно цеплялся за все что можно, а его тянуло все вниз и вниз, а потом он внезапно почувствовал, что его вытащили.
Так Финн и учился плавать, пока не научился нырять в воду, как выдра, и скользить в ее толще, как угорь.
Вначале он пытался ловить рыбу, гоняясь за ней также, как за зайцами по кочковатому полю, но рыбы умеют чертовски ловко уворачиваться. Быть может, рыба и не умеет прыгать, но вот она тут, а через мгновение ее уже нет! Верх, низ, лево, право — для рыбы все едино. Она плывет и тут же удирает. Рывок в одну сторону, а исчезает в другом направлении. И вот она уже над тобой, а должна быть внизу, хватает за палец ноги, когда ты рассчитывал сцапать ее за хвост.
Не поймать рыбу, догоняя ее вплавь, но можно хотя бы попытаться, Финн и пытался. В конце концов он заработал скупую похвалу своих ужасных наставниц, когда смог скользнуть в волны прилива, бесшумно проплыть под водой туда, где плавал дикий селезень, и схватить его за лапу.
— Кр… — всполошился он, и тут же исчез под водой, не успев до крякать: — кря.
Прошло время, и Финн стал стройным, рослым и крепким, как молодое деревце; он был гибким, как ива, и вертким, как пичуга весной. Одна из дам наверняка замечала: «Он хорошо развивается, моя дорогая», а другая отвечала, как и полагается суровой тетке: «Он никогда не будет также хорош, как его отец», но их сердца, должно быть, были полны решимости, переполнялись гордостью, когда они по ночам, в тишине и под покровом тьмы, думали об этом сгустке живой энергии, которую они создали, и о его милой, прекрасной головке.
Глава V
В один из дней его опекунши взволновались, но к своим разговорам Финна не допускали. Утром пришел какой-то человек, мужчину накормили, но во время трапезы Финна прогнали от стола, словно он был цыпленком. Когда же незнакомец вновь отправился в путь, женщины некоторое время сопровождали его. Когда они проходили мимо Финна, мужчина поднял руку и преклонил перед ним колено.
— Мое сердце с тобой, юный господин, — сказал он Финну, и он сразу сообразил, что может заполучить не только сердце этого человека, но и его обувку, или сами ноги, и вообще все, что ему принадлежало.
Когда женщины вернулись домой, вид у них был таинственный, и они о чем-то шептались. Они приказали Финну зайти в дом, а через некоторое время выставили его вон. Они ходили Друг за другом по жилищу, время от времени перешептывались, а потом принялись гадать: наблюдали за формой облаков и полетом птиц, прикидывали длину теней, смотрели на двух мух, ползающих по плоскому камню, перебрасывали кости через левое плечо и прибегали также к самым разным приемам и ухищрениям, какие только может измыслить изощренный ум.
Они сказали Финну, что этой ночью он должен спать на дереве, и они строго-настрого наказали ему, чтобы он не пел, не насвистывал, не кашлял и не чихал до утра.
А Финн расчихался. Он никогда в жизни столько не чихал. Он взобрался на дерево и чуть было не слетел с него, оглушительно чихнув. К нему в нос лезли какие-то мошки, причем одновременно две зараз, по одной в каждую ноздрю, и, чихнув, он так мотанул головой, что она у него едва не отвалилась.
— Ты это нарочно! — раздраженно шептали стоявшие внизу у ствола женщины.
Однако Финн чихал не специально. Он приник к развилке ветвей, как его и просили, и провел на дереве самую паршивую и беспокойную ночь в своей жизни, во время которой его все время донимали мурашки. Через некоторое время ему хотелось уже не чихать, а выть, и ему страшно хотелось слезть с этого дерева. Однако он героически молчал и не слезал с дерева, ведь он же дал слово. И он молча торчал на этом своем дереве, схоронившись, как мышь, и боролся со сном до тех пор, пока в конце концов не сверзился вниз.