— Ты очень смел, раз пришел мне на помощь, — пробормотал Финн, — учитывая, что помочь-то ты мне совершенно не в силах.
— Я могу помочь, — ответил Фиакул, — но за это придется заплатить.
— И какова плата?
— Треть всего, что получишь ты, и место в твоем Совете.
— Согласен, — ответил Финн, — а теперь поведай, каков твой план.
— Помнишь мое копье с тридцатью заклепками из аравийского золота на втулке?
— То, — заметил Финн, — острие которого было завернуто в покрывало и засунуто в ведро с водой, а древко приковано цепью к стене, — ядовитая Бирха?
— То самое, — подтвердил Фиакул. — Это копье самого Аллена Мак-Мидны, — продолжил он, — и оно было отобрано у сидов отцом твоим.
— И что же? — спросил Финн, недоумевая, откуда у Фиакула взялось это копье, однако из великодушия не спрашивая ничего.
— Когда услышишь, что идет великий муж из сидов, размотай наконечник копья и склони лицо свое над ним, и его жар, его зловоние, все его пагубные и едкие свойства не дадут тебе заснуть.
— Ты в этом уверен? — спросил Финн.
— Ты точно не сможешь заснуть при таком зловонии; никто бы не смог, — решительно заверил Фиакул. — Аллен Мак-Мидна потеряет бдительность, когда перестанет поигрывать и начнет стрелять, — продолжил Фиакул. — Он будет уверен, что все спят; тогда ты и сможешь провести нападение, о котором говорил, и удача будет тебе сопутствовать.
— Я верну ему копье его, — молвил Финн.
— Вот оно, — ответил Фиакул, доставая из-под плаща Бир-ху. — Однако будь с ним осторожен, сердце мое, бойся его так же, как ты опасаешься воина Дану.
— Ничего не убоюсь, — воскликнул Финн. — Единственный человек, которого я пожалею жалеть, — это Аллен Мак-Мидна; получит он назад свое копье.
— Теперь я пойду, — прошептал его спутник, — ибо темнеет там, где, как кажется, темноте уже и места нет; чую — вокруг разливается какая-то жуть, и это мне очень не нравится. Этот воин из сидов может заявиться в любую минуту, а если услышу я хотя бы один звук его музыки, мне конец.
Разбойник ушел, и Финн снова остался один.
Глава XIV
Он прислушивался к удаляющимся шагам, пока они не стихли, и единственным звуком, который доносился до его напряженного слуха, было биение его собственного сердца.
Стих даже ветер, и казалось, что в мире нет ничего, кроме тьмы и его самого. В такой вселенской черноте, незримой тишине и пустоте разум может перестать принадлежать самому себе. Его затопит и поглотит пространство, сознание перекосится или спутается, и тогда можно будет спать стоя; ибо разум боится одиночества больше, чем всего остального, и скорее сбежит он на луну, лишь бы не погружаться внутрь самого себя.
Однако Финн был не одинок, и он не испугался, когда пришел сын Мидны.
Минула бесконечная полоса безмолвной ночи, мгновение за мгновением медленно сменяли друг друга, и не было в этой последовательности ни перемен, ни времени, в котором было прошлое или будущее, а было лишь одно одуряющее, бесконечное, почти уничтожавшее сознание настоящего. Затем наступила перемена, ибо задвигались облака, и за ними наконец проступила луна — не сияние, а как бы просачивающийся свет, отблеск, который проникал слой за слоем и был слабее призрака или воспоминания о свете; нечто увиденное мельком и вскользь, так мимолетно, что глаз мог засомневаться, видел он это или нет, и мог вообразить, что это лишь его собственная память воссоздает то, чего и не было вовсе.
Однако взор Финна был взором дикого зверя, который рыщет во тьме и намеренно в нее проникает. Поэтому увидел он не саму вещь, а лишь движение; нечто в ней возникшее, более темное, чем сама тьма; не существо, а лишь его присутствие, как бы надвигающееся давление. И через некоторое время он услышал неторопливую поступь сего могучего создания.
Финн склонился к своему копью и расчехлил его.
Затем из темноты донесся еще один звук, тихий и сладостный; волнующе-радостный, волнующе-нежный; такой тихий, что ухо едва могло его различить, и так сладок был он, что ухо не хотело улавливать ничего кроме и стремилось слушать только его в ущерб другим звукам, которые могут быть услышаны человеком; это была музыка иного мира: неземная, драгоценная музыка сидов! Так сладостна была она, что все чувства устремлялись к ней, а достигнув, следовали за ней в полудреме, и растворялись в ней, и не могли снова вернуться на круги своя, пока не кончится это иное созвучие и слух не обретет свободу.