Интересно, стоило ли мне говорить эту последнюю часть, но я не думаю, что сейчас это имеет значение. Предоставление Александру информации, которую он мог бы легко узнать самостоятельно, немного покопавшись в моем прошлом, не изменит того, что он делает со мной сейчас. Быть честной с ним и разъяснять, что я ничего не утаиваю, мой лучший шанс. Мой лучший шанс показать ему, что я снова могу быть для него хорошей девочкой.
Даже сейчас, когда я лежу лицом вниз у него на коленях, а его рука ласкает мои старые шрамы, через несколько мгновений после того, как он был близок к тому, чтобы покрыть мою задницу волдырями своей рукой, часть меня жаждет этого. Быть девушкой, чьи волосы он гладил, девочкой, которую он кормил лакомствами и улыбался, хвалил и заботился. Девушкой, которую он защищал от Иветт, строго говоря: "моя", в смысле, который казался собственническим, но не угрожающим.
Не так, как сейчас.
— Он знал, что причинение нам боли сломает ее. Он начал с нас и сказал ей, что следующей будет ее беременная подруга, а потом и дети, если она по-прежнему откажется вести себя хорошо. Но для этого потребовались только мы с Сашей. — Я вспоминаю, что произошло после этого, и крепко зажмуриваю глаза, чтобы сдержать новую волну слез. — Он старался не травмировать Сашу. Она стоила приличную сумму. Но ему было наплевать на меня. Я уже была испорчена. Разрушена. Бесполезна. — Последнее не является мольбой к Александру о сочувствии, хотя я знаю, что он может так подумать. Это слова Алексея, и они проникли глубже, чем даже я предполагала. Лежа вот так на коленях у Александра, плачущая и сломленная, пойманная на подглядывании, с обнаженной задницей и всеми моими шрамами, выставленными перед ним напоказ, я чувствую именно это.
Никчемная. Во власти того, что Александр решит со мной сделать.
Он долго молчит, его пальцы обводят шрамы. Я чувствую напряжение в каждой линии его тела, твердый выступ под моим животом, натягивающий ширинку. Он твердый, возбужденный, злой. Одной мысли достаточно, чтобы привести меня в ужас. Я знаю, на что способны возбужденные и разгневанные мужчины. Когда-то я бы сказала "не Александр".
Но теперь я не уверена.
— Вставай, — наконец говорит он, его голос все еще холодный и резкий, и я не теряю ни секунды. Я вскакиваю на ноги, мои лодыжки путаются в черных трусиках с оборками, запутавшихся вокруг них. Я отчаянно выбрасываю их на ковер, юбка платья горничной, к счастью, сползает вниз, прикрывая меня.
Лицо Александра не смягчилось. Он по-прежнему выглядит разъяренным, его пронзительные голубые глаза темные и злые, рот сжат в тонкую линию. Теперь его руки сжимают края дивана по обе стороны от него, каждый мускул в его теле напряжен. Я не осмеливаюсь взглянуть на его эрекцию, заметно упирающуюся в переднюю часть его брюк. Я боюсь привлекать к этому внимание.
Слезы все еще текут по моему лицу, дыхание прерывистое. Я в нескольких секундах от полной паники, единственное, что меня останавливает, это знание того, как Александру не нравятся мои припадки, как он их называет. На этот раз он не будет поднимать меня с пола и мыть мне лицо. У него будет гораздо меньше терпения, и я понятия не имею, как это может проявиться.
— Умоляй, — говорит он, его голос с сильным акцентом прорезает воздух между нами. — Встань на колени, малыш, и попроси у меня прощение. Сделай это сейчас, пока я не передумал.
И что тогда? Я бы никогда не осмелилась задать этот вопрос, но он висит там. Что бы он сделал со мной, если бы я отказалась? Если бы я вызвала старую, упрямую, непокорную Ану и подняла подбородок, отказываясь становиться на колени перед мужчиной, отказываясь умолять.
Если бы это был Франко или Алексей, я бы знала ответ. В случае с Александром я не знаю. И почему-то это еще страшнее.
— Умоляй, — повторяет он хриплым голосом. — Не заставляй меня повторять тебе это снова, маленькая куколка.
Маленькая куколка. Как марионетка, у которой перерезали веревочки, я падаю на колени, не обращая внимания на то, как ощущаются удары по моим и без того ушибленным суставам.