Сейчас ведь, если кому рассказать, что в сы-ссы-сэре для того, чтобы приобрести пишущую машинку, нужно было идти в милицию, в разрешительную систему, оформлять на неё специальное разрешение — не поверят же! А ведь потом ещё нужно было предъявлять это разрешение директору магазина — и он записывал все данные покупателя в особый регистрационный журнал — а потом ещё нужно было придти с машинкой в милицию, и там её ставили на учёт, переписывали её серийный заводской номер, заводили особую учётную папку, в которой в обязательном порядке лежал лист бумаги с отпечатками литер… Ведь не поверят же, скажи такое кому-нибудь сейчас! И непременно начнут спорить и доказывать, что ничего такого не было, что если и было, то гораздо раньше, при сталине. Было, ребята, было — и при сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе, и при Андропове, и при Черненко — только при Горби закончилось. И не фальсифицируйте историю.
…Моя самая-самая первая пишущая машинка была точно такая же, как та, что на картинке, которую я поставил в качестве иллюстрации — я нашёл её в том же 1982 году на свалке мебельной фабрики «Байкал». На эту свалку иркутские мебельщики выбрасывали обрезки древесины, опилки и прочие производственные отходы — а потом сжигали их. Ну, а мы туда регулярно наведывались за разными дощечками-фанерками, чтобы было, из чего выпиливать лобзиком и на чём выжигать картинки выжигательным приборчиком. Впрочем, посещали эту свалку не только мы, мальчишки — но и взрослые дяденьки тоже: они приезжали сюда на своих машинах и загружали в багажники и в салон обрезки досок и брусков. Время от времени, их задерживала милиция — как я сейчас понимаю, за «разворовывание социалистической собственности», выброшенной на свалку. А как иначе-то? Пусть лучше всё это сгорит или сгниёт — но зато, все эти отходы останутся в госсобственности. А в посёлке Горьковском, что поблизости от этой свалки древесины, кажется, все дачные домики из этих отходов и построены…
Ладно, я не о древесине, а о пишущей машинке. Как уж оказался на этой свалке совершенно антикварный «Ундервудъ», я не знаю — но нашёл я его именно там. Нашёл — и решил тащить домой, чего бы мне это ни стоило. Машинка была тяжеленная — килограммов семь-восемь в ней уж точно было, если не больше. А мои друзья, с которыми я приехал расхищать социалистическое имущество, ржали надо мной. Ничего — хорошо смеётся тот, кто смеётся последним: нас заметил какой-то взрослый расхититель древесины, под завязку набивший салон своих «жигулей» бруском и обрезной доской. Видя, как я корячусь с «Ундервудом», дядька полюбопытствовал, нафига мне, извините, этот металлолом сдался?
- А Ромка у нас писателем решил заделаться! — ответили за меня мои друзья-приятели.
- Писателем? — переспросил дядька, — а далеко ли тебе ехать, писатель? Могу, если что, подвезти — но только тебя одного, с «Ундервудом» — для остальных места в машине нет…
Он довёз меня до дома — добрая душа! — и даже занёс мою находку на наш третий этаж. Прощаясь, произнёс: — Ну, удачи тебе, писатель! С такой-то машинкой она тебе особенно потребуется!…
О том, чтобы починить «Ундервудъ», заставить его работать, не могло быть и речи: машинка была убита навсегда. Мало того, что у неё была безвозвратно утеряна каретка, так ещё и корзина представляла из себя единый, намертво сросшийся ком насквозь проржавевших литер. Зато, все кнопочки, хоть и бездействующие, сохранились полностью — и «ять» там была, и «фита», и «Ъ», и «i», и прочие буквицы.
Я очень надеялся починить эту писачую машинку, но — не судьба. На память о ней у меня остался передний щиток с корзины, на еотором красуется надпись: «УНДЕРВУДЪ. Герляхъ, соб. маг-нъ въ С-Пб и Москве. Адресъ собственной конторы т-ва: Варшава, ул. *х*х*х*х* (там просто всё отбито было и поцарапано. — Р. Д.) д. 10».
Эту писачую машинку я надеялся починить. Ну и что, что без валика? Починим! В те годы наше школьное руководство регулярно устраивало для нас такое массовое развлечение, как сбор металлолома — и в грудах металла, принесённого учениками на задний двор школы, можно было обнаружить и покореженные, изуродованные пишущие машинки. Корёжили и уродовали их здесь же и сразу же, как только школьники притаскивали их сюда: тут же во дворе, на табурете, сидел школьный трудовик, вооружённый молотком, отвёрткой и зубилом — и бойко убивал машинки, чтобы — не дай Бог! — ни одна из них не осталась в рабочем состоянии. Помню, на том месте, где он сидел на табурете и проводил свою экзекуцию, потом ещё долго валялись, словно мелкие косточки, рычажки с литерами. Вот эти-то литеры я и собрал в свой школьный портфель, надеясь вставить их в свой «Ундервудъ».