Роза Исааковна поднялась к себе на четвёртый этаж, зашла на кухню, открыла холодильник. В холодильнике, в специальных ячейках на дверце, лежали сырые яйца. Тридцать штук сырых яиц… Тогда Роза открыла окно, вооружилась яйцами, и, заняв удобную позицию, принялась метать свои «снаряды» в иркутское казачество.
Подвергнутые атаке с воздуха, казаки в испуге убежали в свою Управу и забаррикадировались в ней. До утра всё было тихо и спокойно: судя по всему, казаки вспомнили боевые традиции пластунов, и бесшумно, поодиночке и небольшими группами покинули двор Управы и рассредоточились по местам своей постоянной дислокации. А Роза Исааковна до утра проспала спокойным сном — таким, каким спят усталые герои сразу же после совершения Подвига.
Но это ещё не конец истории: через неделю, в ясный и погожий воскресный день казаки вновь собрались во дворе Управы. Они вынесли на двор скамейку, расположили на ней очередного ослушника с заголённым афедроном, и приготовились, было, приступить к экзекуции… Сердце наблюдавшей за всеми этими казачьими манёврами Розы Исааковны дрогнуло — о, это женское сердце! — и наша соседка вновь заняла стратегическую позицию на подоконнике, вооружившись яйцами.
Я не знаю, тренировалась ли прежде Роза Исааковна в метании яиц по движущимся клоунам, но, судя по её рассказу, все её снаряды достигли цели. Правда, рассказ из её уст об этом я услышал уже значительно позже — а тогда, в 1993 году, про эту женщину-снайпера я узнал ни где-нибудь, а на общевойсковом казачьем круге, куда меня занесла нелёгкая журналистская доля. На этом круге казаки через равные промежутки времени кричали: «Любо!!!» в ответ на всякие предложения атамана — а атаман, принявший перед кругом на грудь, до того сомлел в душном зале, что после объявления перерыва не мог встать со стула. Кончилось тем, что перед пьяным атаманом просто опустили занавес, и пара есаулов просто увела батьку со сцены под руки.
Так вот, собственно, на том кругу и услышал я впервые о нашей Розе Исааковне и её легендарной меткости. Выступавшие казаки сменяли друг дружку на сцене, каждый из них в своём выступлении говорил о трудностях возрождения казачества, о затаившихся тут и там врагах, кои этому процессу всячески мешают и вредят. Наконец, на сцену поднялся очередной выступающий, поведавший собравшимся о страшном жидо-ментовском заговоре, имеющем место быть в нашем родном городе:
- Ить, сколько ж эта жидовня пархатая кровушки казачьей в Гражданскую пролила! — сетовал станичник, — а ведь всё им, христопродавцам, мало! Все вы знаете о том, — продолжал он с серьёзным видом, — что гнусная жидовка, которая живёт рядом с нашей Управой, регулярно закидывает казачество сырыми яйцами! — по залу прошёл возмущённый гул, а оратор продолжал: — месяц назад, когда мы Кольку с Юркой приговорили выпороть, эта гнусная баба опять обкидала нас яйцами! Я Юрку должон был пороть — так она мне в папаху прям яйцом зафинтилила! Папаху таперь не отстирать — а яйцо протухло, и воняет оттедова, из папахи-то!… Но самоглавное: милиция у нас заявления не принимает на эту бабу, ржут менты над нами! Где справедливость, братья-казаки? Доколе жидовня глумиться над нами будет?…
…Сейчас, вспоминая всё это, мне кажется, что я был свидетелем какого-то спектакля в Театре Абсурда. Но ведь тогда, в начале 1990-х, ни мне, да и никому всё это абсурдом не казалось. Наоборот, казалось, что возрождающееся казачество — это всерьёз и надолго; что схлынет первая пена, уйдут со временем маргиналы и горлопаны — и казаки займут какое-то своё место в обществе, «впишутся» и во время, и в социум, займутся своим традиционным делом — казачьим земледелием и службой в армии. Отчасти, так и случилось. Но — лишь отчасти: совсем недавно встретились мне на улице двое колоритных персонажей — два вечных алкоголика, обитающих в центре города. Прежде я не раз встречал их возле гастрономического магазина № 1, где они, обычно, шмаляли у прохожих мелочь на опохмел… Нынешней осенью они попались мне навстречу: одеты они были в ношенные армейские гимнастёрки с литерами «И» на жёлтых погонах и шевронами Иркутского Казачьего Войска на рукавах. На головах у них были фуражки с жёлтым околышем, на ногах — кирзовые сапоги. Больше всего меня умилило то, что оба они были в синих спортивных трико с вытянутыми коленками — и где уж выкопали такой раритет? — на которые были нашиты жёлтые лампасы. Встретил я их там же, возле Гастронома № 1. Они сосредоточенно подсчитывали мелочь. Увидев меня, один из них произнёс: