В ажурной тени
Солнце светит, ветры веют.
Я гамак себе достал.
Понемногу бронзовею…
Приготовьте пьедестал.
Друг мне пишет: «Тянешь лямку?»
Даже больше — две тяну.
Выбрал ясную полянку,
погружаюсь в тишину.
Не поддавшись мелкотемью,
взялся…
Эх! В разгаре дня
старый дуб лохматой тенью
наползает на мена.
Солнце блещет, брови хмуря:
ну-ка строчкой прозвени…
«Как живёшь?»
Пишу: в ажуре.
«В блеске славы?»
Нет, в тени.
Вот моя бы власть и сила,
я бы этой тени…
Ведь
по названию красива,
а мешает бронзоветь.
Может быть, скажу и дерзость,
но закон у жизни глуп:
соберёшься что-то сделать —
помешает старый дуб.
И не спорь, не огрызайся.
Крепок данный дуб пока.
«Так за что ты всё же взялся?»
Да за бортик гамака.
Я, сойдя на землю плавно,
прохожу сквозь самый зной.
Эта ясная поляна
пишется не с прописной.
Хоть в лесочке здоровее —
прозвеню и на дому…
Много всяких бронзовеет,
а работать-то кому?
С приветом!
Хоть неудачи есть у каждого,
но тут уж далеко зашло…
Приёмы самбо я показывал
и головой разбил стекло.
Дверное. Друг сказал: толстенное!
Ну, это ладно, пустяки.
Но вот какое совпадение:
с тех пор легко пишу стихи.
Наверное, аппаратуру
на место сдвинуло во лбу.
Глядишь, и дверь в литературу
я головою прошибу.
Пишу. Всё громче залп от залпа.
«С приветом ты», — твердит семья.
Спасибо, друг. Спасибо, самбо.
Спасибо, дверь.
С приветом.
Я.
Дважды два
Трещит и пухнет голова.
Я до рассвета по квартире
ходил и думал: дважды два —
неужто всё-таки четыре?
Вопрос, вы думаете, прост.
Но это если брать на веру.
А уцепись — и тянешь хвост
сомнений, трудностей… К примеру:
вот было б дважды два — шестьсот,
тогда мы в космос бы летали,
не разжигая звездолёт,
а нажимая на педали.
А если дважды два — один?
Да поглядеть на дело шире…
Тогда имел бы магазин
слегка подпиленные гири.
.
Решишь, и всех опережай.
Японцы темп набрали? Что там!
А мы повысим урожай
арифметическим подсчётом.
Наш век свершеньями богат,
детей компьютерами учим,
и стыдно верить в результат,
что был на палочках получен.
А. сколько будет дважды две?
А дважды двое? Приступ счастья
я ощутил, раз в голове
так много может помещаться!
Недаром целый мир затих,
уснули все, повесив брюки,
когда старался ради них
безвестный труженик науки.
Я недосплю и недоем,
и пусть паду я жертвой ранней,
но сколько есть ещё проблем,
какое поле для исканий!
Книга
В кресле я лежал, читая.
Что-то стало тяжело.
Присмотрелся — мать честная! —
книга весит полкило.
Вот раздули эпопею!
Разжевали… Что я, туп?
Вот прочту — и опупею
(надорву, выходит, пуп).
Есть, и то нельзя от пуза,
а читать — такой предмет:
животу не надо груза,
голове нагрузки нет.
Если связку книжек драных
понесём в последний путь,
их оценят в килограммах,
а не в битах как-нибудь.
И рожденье книги тоже
для читателя кошмар:
чем она скучней и толще,
тем весомей гонорар.
Я и встал, презреньем полнясь,
книгу бросил — ведь она
потому зовётся «повесть»,
что по весу ей цена.
Красная нить
Взял самописку, чувством полнясь,
да что-то стих пошёл хромой…
В окошко всунулась по пояс
калина в шали с бахромой.
И сообщила по секрету:
«На слово „пакля“ рифмы нету.
Лишь на Кавказе есть одна».
И локотки сняла с окна.