Один христолюбец рассказал нам, когда мы были в Александрии, что: «Была одна монахиня, весьма почтенная годами, преуспевшая в страхе Божием. Я спросил ее о причине ее ухода от мира; она же вздохнув, начала рассказывать: "О досточудный, когда я была ребенком, был у меня отец, по характеру добрый и кроткий, но слабый телесно и болезненный. Он был постоянно занят своим делом, так что даже с жителями своей деревни почти не встречался, но терпеливо обрабатывал землю и тем занимал свою жизнь. Когда отец был здоров, он приносил в дом плоды, но большую часть времени он проводил в постели, охваченный болезнью. Молчалив он был настолько, что не знавшие его думали, что он немой. Мать же моя была совершенно другой. Ее интересовало и то, что было за пределами нашей деревни. Говорила она со всеми столько, что можно было подумать, будто у нее все тело было языком. Она постоянно со всеми ссорилась, и проводила время в попойках с распутниками. И домашние дела она устраивала как лукавая блудница, так что даже весьма большого состояния нам не хватало. Ведь сам отец вверил ей распоряжение имуществом. Телом же она пользовалась так, что немногие в нашей деревни избежали ее распутства. Ни болезни ее тело не испытывало никогда, ни страдания, даже случайного, но от рождения вплоть до смерти тело оставалось здоровым. В это время случилось так, что отец, побежденный многолетними болезнями, умер. И тотчас воздух пришел в движение, дождь, молнии и гром возмутили воздух; и ливень, не прекращаясь ни днем, ни ночью, оставляет его [тело] в течение трех дней лежать непогребенным, так что жители деревни качали головами от удивления и говорили: "Какое зло осталось скрытым от всех? Видно, этот [человек] — враг Божий, раз даже и земля не принимает его в могилу". Но однако, чтобы он не сделал дом для нас недоступным, подвергшись внутри него разложению, мы, как только воздух успокоился и ливень уменьшился, кое-как предали тело земле. Мать же, получив еще большую свободу, предалась наибестыднейшим образом телесному распутству. Превратив дом почти в блудилище, она проводила жизнь в таковом распутстве и роскоши, что немногое из имущества осталось мне во владение. Но едва подошел час ее смерти, которую она встретила, как мне показалось, в страхе, как она сподобилась такого погребения и такой заботы, что, казалось будто сам воздух вместе со всеми провожает ее. После ее кончины, я, уже вышедшая из детского возраста, так что пришли в движение и возбуждение телесные желания, однажды вечером, как и следовало ожидать, решила поразмыслить: какой же мне выбрать образ жизни? Вначале [я подумала] об образе жизни отца: в чистоте, кротости и добром целомудрии. Но вот подумалось мне и том, что не случилось в его жизни ничего хорошего, но все время был изнурен болезнью и скорбями, и так закончил свою жизнь, что даже земля его не принимала. Итак, если благ был пред Богом такой образ жизни, чего ради отец подвергся стольким испытаниям, сделав такой выбор? С другой стороны мать говорит, что хорошо предавать себя распутству и телесному сладострастию; а ведь она, не оставляя ни одного из постыдных занятий, все время пьянствуя, ушла из жизни, [проведя] всю жизнь здоровой и счастливой. Так что же? Жить следует так, как мать: ибо лучше всего верить собственным глазам. И я, несчастная, предпочла проводить жизнь так, как моя мать. И пришла ночь, и внезапно на меня, после таких помыслов, напал сон, и предстал [предо мной] кто-то огромный и ужасный видом. Затем, устрашая своим видом, он, с гневным лицом и гневным голосом спросил меня: "Скажи мне, — говорит, — женщина, каковы помышления твоего сердца?" Меня же от его облика и лица била дрожь, так что я не отваживалась даже взглянуть на него. Еще более громким голосом он снова приказал объявить то, что я надумала. А я, растерявшись от страха, позабыла все помыслы, и говорила, что ничего не знаю. Но он напомнил мне все, о чем я усердно размышляла. Я же, обличенная, принялась просить его, и слезно умоляла удостоить прощения, и объясняла причину таких рассуждений. Он же сказал: "Давай, посмотри теперь на обоих, на отца и на мать, и какую жизнь захочешь — ту тогда и выбери". И он, взяв меня за руку, повлек. И привел меня на какую-то обширную равнину, на которой было много садов, и всевозможных плодов, и разнообразные деревья, чью красоту невозможно описать; и он ведет меня вглубь [равнины]. Встречает меня отец и я, обняв его, просила остаться вместе с ним. Но он сказал: "Теперь это невозможно: если же пожелаешь пойти по моим стопам, то скоро придешь сюда". Когда же я еще просила оставить меня вместе с отцом, приведший меня туда снова повлек меня за руку: "Посмотри, — говорит, — и на твою мать, опаляемую огнем, чтобы ты поняла, к какому благу и пользе ты прежде [хотела] обратить свою жизнь". И поставив меня в темном и совершенно мрачном доме, наполненном скрежетом и смятением, он показывает мне печь, пышущую огнем; и кипящую смолу, и каких-то ужасных видом, которые были приставлены к печи. Я же, взглянув вниз, вижу собственную мать, сидящую по шею в печи, скрежещую и стучащую зубами, опаляемую огнем и ставшую пищей для множества червей. Она, увидев меня, завопила, рыдая и называя меня "дитя": "Горе мне, дитя, горе, потому что я принимаю воздаяние за свои дела, потому что все речи о целомудрии казались мне почти что вздором. Я не верила, что будет наказание за мой блуд и прелюбодеяние; я не верила, что есть мучение за пьянство и распутство. Вот какое я за