Гл. 3. Добродетели и искушения Георгия, вернувшегося в Хозиву. Укрощение дерзкого монаха
11. В то время скончался игумен, и была большая распря в лавре и раздоры из-за предположений по поводу того, кто будет игуменом в этом месте. И начали разрушать местные установления и обычаи святых отцов. Этим мучился и терзался старец, и призывал Бога усердно, чтобы узнать ему, куда Он хотел бы его перевести. И видит в видении две большие светящиеся горы, одна из которых гораздо больше и светлее. И сказал ему показывавший видение: «Куда хотел бы взойти и жить?» Старец же просил в более высокую. И говорит ему: «Возвратись в свою обитель, в которой ты пострижен, и поселись в кельях». Тотчас же возвратившись, просил он игумена дать ему жительство в кельях. Был же Леонтий, настоятель его, муж добрый и весьма милосердный и нищелюбивый. В такую вошел он добродетель милосердия, что когда скончался, некто из старцев видел его совершенно как пламень стоящего перед жертвенником. Много есть что рассказать о милосердии этого отца, но опущу это, так как время не позволяет. Разве только, что проистекало у него благословение[175] как из источника благословенной Богородицы, обильно подающей по его произволению. Он же изобиловал усердием по силам и свыше сил, отправляя службу и служение Благословенной посредством милостыни.
12. Старец очень обрадовался достойному ученику и дал ему тотчас же келью. Тот сразу покинул Каламон и, пришед, вселился в келье Хозивы. Никто за все время, что он оставался в келье, не смог узнать его образа жизни. Разве только, что он не имел ни вина, ни елея, ни хлеба, ни иматия, только один коловий*, используемый для службы. Обходя все отхожие места и собирая лохмотья и сшивая их, сделал себе иматий. Из каковых лоскутьев была и подстилка его. В свое время просил он келарей остатки трапезы от отцов и гостей сохранять ему от воскресенья к воскресенью, будь то овощи, или бобы, или кости. И получая это и растирая в каменной ступке, делая шарики и высушивая их на солнце два или три дня, если вообще использовал, то ел их в келье, размачивая в воде. В субботу же вечером келиоты имели обыкновение приходить в киновию и участвовать в правиле и службе Пречистых Таин* и угощении отцов монастыря. И поверьте мне, честные отцы и братья, что я сам после нападения персов*, когда мы пришли в монастырь, вошел с некими братьями в кельи, и мы нашли остатки тех шариков, и удивлялись все, как он их использовал.
13. Жилищем имел он маленькую келью, локтя три или еще меньше длиной, в ней совершал правило в летнее время. Однажды ночью, когда была сильнейшая жара, хотел враг жизни нашей ввести его в небрежение, чтобы он прервал правило. Словно громаднейший орел, высотой в человеческий рост, стал он на наружном своде жилища и, распростерши крылья, задерживал воздух. Старец же, увидев, сначала удивился величине орла; поняв же, что это козни ненавистника добра, устремился, чтобы его ударить. Тот же обрушился на камень, произведя сильнейший грохот и вскрикнув горестно. И так, с сетованием, сделался он невидим, как дым. В преддверии кельи лежал старый сосуд от живших там до него. Рой пчел, пришед, поселился в нем и совершал свои дела. В один же из дней беспокоил его сильно помысел, говоря: «Собери мед и устрой сосуд для своих нужд». Он же отнес и сбросил с крутизны помысел вместе с сосудом, и тотчас тот перестал донимать.
14. Обычай был в киновии время от времени устраивать сбор мануфий*. Рубили сразу необходимый запас на весь год; звали и келиотов, звали и других каких-нибудь посторонних, если была возможность. В один из дней после рубки сели есть около четвертого часа*, и за одним из столов сидел и старец. Один же из братьев, ведя себя бесчинно, начал изрекать остроты и строить гримасы сидящим с ним братьям и хватать то, что было на трапезе. Старец же, сдержавшись раз и два, поскольку видел, что брат сильно искушаем, повернулся и, глядя ему в лицо, взволнованным голосом говорит ему: «Монахи мы, авва. Возносишься и надмеваешься своей дерзостью, не разумевая, что монах есть весь благоговение во всем, и должен как херувимы и серафимы быть весь око* и не возноситься совершенно. Ей-ей, говорю тебе, чадо, придет муравей, покусает тебя и заносчивость твою смирит». (Было это выражение его вместо клятвы. Он же не клялся никогда, но этим выражением пользовался: «Ей-ей, говорю тебе»). Брат же, посмеявшись над старцем, состроил ему гримасу, говоря: «Да, старче, придет муравей и покусает меня». Восстав же от трапезы, каждый, где нашел, отдыхал немного, пока не прошел полуденный зной. И брат под укрытием некой скалы спал глубоким сном. Ибо был он весьма развеселен вином, скорее же — чтобы исполнилось слово старца. А как часто бывает с рубящими дерево, он был слегка поранен веткой в области голени, и вышла капля крови. Ложе же его было рядом с муравейником. Муравьи же, почуяв рану, а больше — кровь, так его искусали, что обнажили мясо и нанесли рану величиной почти в палесту[176]. Брат же, проснувшись и почувствовав острую боль в ноге, потер рукой и, увидев такое наказание, как две пригоршни муравьев рядом со своей ногой и опасную рану, начал кричать: «Господи, помилуй!» Когда же собрались братья и стали расспрашивать его о причине его крика, он, показав на свою ногу, сказал: «Это слово старца». И в то время как все поражались, он, встав и прибежав бегом, бросился тому в ноги, прося прощения за свое падение и молитвы об исцелении. Тогда старец увещевательно сказал братьям: «Вот видите, отцы и братья, что ничтожно возношение человеческое и самомнение наших сердец. Ибо возношение возводится на ветрах, а самомнение наше несется по воздуху на нестойком дыме. Ибо что есть возношение, как не вымысел раздувшегося мнения, беспокойные волны? Пузырь на воде, блестящий, недолго плавающий, внезапно лопающийся и обращающийся в ничто. Какую же пользу извлекаем из него, скажи мне? Одного пальца не может прибавить к нашему возрасту, а выше небес заставляет нас воспарять. Одной номисмы[177] не может добавить к имеющимся у нас, а князей и царей представляет нам [помысел]. Изысканной еды и светлых одежд нам не предоставляет, но роскошью роскошествующих и раздувающихся телом раздувает наше помышление. Одного дня нашего времени не прилагает, а мы, как бессмертные, возносим высоко брови*. Земля мы и пепел[178], а о могильном зловонии не помышляя, в воздух устремляемся. Подобно возношение волнению моря. Ибо как и то, оно есть то ровно стелющаяся вода, то вздымающаяся волна. И одной капли ко вздутию волны не добавилось, но один за другим валы из воды обрушиваются на берег; так и возношение, плененный помысел раздувая идущими друг за другом валами, поражает насмерть, обрушивая в геенну. И рассудим в себе то, честные отцы, что ни один добродетельный и святой, даже как Петр или как Павел, ни святые, ни праведные, ни величайший из всех людей не сможет ни на один палец выше земли пройти по воздуху, но все мы, будь то праведные или грешные, плотью ступаем по той же земле. Но кто рассудит, праведен ли [кто] произволением и делами живет ли горе? Наше бо житие, — сказано, — на небесех есть[179]. Возносящемуся же сказано: Ныне же во ад снидеши[180]. Всякий же иже вознесется, смирится[181]. Почему и смиренномудрие вершиной имеет единородного Сына Божия, который смирил себе до смерти, смерти же крестныя[182]. Знайте же, возлюбленные, сколь несказанно смиренно Богу уничижиться до смерти. Страх же Божий начальствует над всем сообществом святых. Говорю вам, братья, что уже несть ни эллин, ни иудей[183], ни самарянин, кто имеет истинный страх Божий и кротость, кто почитаем и любим Богом и людьми. Ибо во всяком языце бояйся Бога и делаяй правду, приятен Ему есть[184]. А чтобы представить себе пользу страха Божия, исследуем у четвероногих, и зверей, и птиц. Со смиренными и кроткими общаемся, а свирепым и диким строим ловушки. Итак, стяжаем же их во всем, возлюбленные, смирение, говорю, и благоговение, посредством которых и Богом, и человеками любимы будем. Возьмем иго Христово на себе и научимся от Него, яко кроток есть и смирен сердцем, и обрящем покой душам нашим[185]. И он примет нас причастниками вечного Своего Царствия». И, сказав это, старец помолился за брата и, назнаменовав ногу, исцелил его.