На самом деле никаким контрреволюционером, ненавистником революции, Бабель не был. И «художественной слюной классовой ненависти» своих героев не оплевывал.
В отличие, скажем, от Булгакова, который склонен был видеть в революции беду, вдруг, неведомо почему обрушившуюся на мирный и славный, никому не причинявший вреда «Калабуховский дом», Бабель рассматривал революцию как грозную неизбежность. Но у него был острый и беспощадный взгляд, и он честно описал то, что увидел.
А увидел он вот что:
«Любезная мама Евдокия Федоровна Курдюкова… Спешу вам описать за папашу, что они порубали брата Федора Тимофеевича Курдюкова тому назад с год времени. Наша красная бригада товарища Павличенки наступала на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша были в тое время у Деникина за командира роты… И по случаю той измены всех нас побрали в плен, и брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали Федю резать, говоря — шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился… Вскорости я от папаши убег и прибился до своей части товарища Павличенки… В тое самое время Семен Тимофеича за его отчаянность весь полк желал иметь за командира, и от товарища Буденного вышло такое приказание, и он получил двух коней, справную одёжу, телегу для барахла отдельно и орден Красного Знамени, а я при ем считался братом. Таперича какой сосед вас начнет забижать — то Семен Тимофеич может его вполне зарезать…»
При всей жестокости и беспощадности своего зрения в своем отношении к революции Бабель все же ближе к Зощенко, чем к Булгакову.
Зощенко, размышляя о сути происшедшего в России в 1917 году катаклизма, вспоминает (в книге «Перед восходом солнца») крепко задевший его разговор с одной своей знакомой:
«Она сказала:
— Я не перестаю оплакивать прошлый мир…
Я сказал:
— Но ведь прошлый мир был ужасный мир. Это был мир богатых и нищих… Это был несправедливый мир.
— Пусть несправедливый, — ответила женщина, — но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех сцен, пусть и справедливых, но неярких, скучных и будничных, какие мы видим… Что касается справедливости, то я с вами не спорю, хотя и предполагаю, что башмак стопчется по ноге».
К этой замечательной формуле Зощенко не раз возвращается в своих книгах. В сущности, каждая из них представляет художественное исследование именно вот этого исторического и психологического феномену. И в каждой автор в конце концов приходит к печальному выводу, что никакие социальные потрясения не в силах изменить природу человека. Новые, казалось бы, кардинально изменившиеся устои их социального бытия люди так или иначе все равно приспособят к этой вечцой своей, неизменной сущности, к своей подлой человеческой природе.
Но Зощенко видел свою задачу в том, чтобы показать, как именно стаптывался этот «новый башмак», постепенно принимая форму ноги.
У Бабеля «башмак» не стаптывается по ноге: этот новый, еще не разношенный «башмак» сразу оказывается ноге точно впору.
Орден Красного Знамени, полученный красным героем Семеном Тимофеевичем Курдюковым, дает ему право не только на двух коней, справную одёжу и отдельную телегу для барахла; Он открывает перед ним и другие, куда более существенные и привлекательные возможности: «Таперича какой сосед вас начнет забижать — то Семен Тимофеевич может его вполне зарезать».
При всем при том, подобно Зощенко, который все же сочувствует своему герою-обывателю (Булгаков своим Шарикову и Швондеру не сочувствует ничуть), Бабель искренне сочувствует и своим одесским бандитам-налетчикам, и своим порой звероподобным героям конармейцам.
Скажу больше: он по-своему их любит.
Ведь и Гоголь, наверно, любил своих Сабакевича и Ноздрева, Хлестакова и Подколесина.
Автобиография
Впервые: «Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков». Под ред. Вл. Лидина. М., 1926.
«В 1925 или 1927 году я редактировал книгу «Автобиографии Советских писателей». Для этой книги написал свою автобиографию по моей просьбе и Исаак Эммануилович. У меня долго хранилось письмо, к сожалению, ныне пропавшее, в котором он написал, что первый раз согрешил автобиографией и больше никогда не повторит. Эта автобиография явилась единственной опубликованной автобиографией Бабеля…» (В. Лидин. Из выступления на вечере, посвященном 70-летию со дня рождения И. Э. Бабеля, в Центральном Доме литераторов 11 ноября 1964 г.).
Никаких новых попыток написать свою автобиографию Бабель действительно никогда больше не предпринимал. Но в 1932 г. он вернулся к этому тексту, слегка его выправил и дописал такой заключающий его абзац:
«За два года были написаны «Конармия» и «Одесские рассказы». Потом снова настала для меня пора странствий, молчания и собирания сил. Я стою теперь перед началом новой работы».
Родился в 1894 году в Одессе, на Молдаванке[1], сын торговца-еврея. По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд[2]. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое имени императора Николая I училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино. Школа эта незабываема для меня еще и потому, что учителем французского языка был там m-r Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков, сошелся близко с французской колонией в Одессе и с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке. Я писал их два года, но потом бросил: пейзане и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно, только диалог удавался мне.
Потом, после окончания училища, я очутился в Киеве ив 1915 году в Петербурге. В Петербурге мне пришлось ужасно худо, у меня не было правожительства, я избегал полиции и квартировал в погребе на Пушкинской улице у одного растерзанного, пьяного официанта. Тогда в 1915 году я начал разносить мои сочинения по редакциям, но меня отовсюду гнали, все редакторы (покойный Измайлов[3], Поссе[4] и др.) убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому. И вот — я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке «Летописи» за 1916 год (я был привлечен за эти рассказы к уголовной ответственности по 1001 ст.), он научил меня необыкновенно важным вещам, и потом, когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, — Алексей Максимович отправил меня в люди.
И я на семь лет — с 1917 по 1924 — ушел в люди. За это время я был солдатом на румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, в Первой Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортером в Петербурге и в Тифлисе и проч. И только в 1923 году я научился выражать мои мысли ясно и не очень длинно. Тогда я вновь принялся сочинять.
Начало литературной моей работы я отношу поэтому к началу 1924 года, когда в 4-й книге журнала «ЛЕФ» появились мои рассказы «Соль», «Письмо», «Смерть Долгушова», «Король» и др.
ОДЕССКИЕ РАССКАЗЫ
1
2
То, что Бабель в детстве учился ивриту, подтверждается тем, что он авторизовал перевод своих рассказов на иврит (сб.: «Берешит», № 1. М.-Л., 1926, с. 15–38).
3
4