Интересно, мечтали ли родители Исаака об особенном будущем для своего «второго первенца»? Страшную историю про барышню и красные черевички они слышали. Но про одержимость музыкальными демонами, думаю, нет. Хотя… смотря откуда черпать?
Существовавшие в 1960-х годах биографии Исаака Дунаевского до скупости скучны. Его письма — отцензурированы. И в них — практически никаких ответов.
Вернусь к Лохвице. К городку, как уже говорилось, не вело ничего кроме проселочных трактов. Железная дорога пролегала поодаль. Станций, на которых можно было выйти, — две. И в этом тоже был свой умысел. Проспали первую, сошли на второй.
Это немаловажно. С железной дорогой у взрослого Исаака были какие-то особые взаимоотношения. Можно сказать, романтические. Забегая вперед, скажу, что в зрелом возрасте он возглавил Ансамбль песни и пляски Центрального дома культуры железнодорожников (ЦДКЖ). Слышите эхо детства? Сочетание шпал и рельсов ребенку должно было казаться магическим. А что общего у магии и железной дороги? Я опять ухватился за лупу и склонился над картой.
Одна станции была без названия. Другая — Юсковцы. Обе как две точки на одной прямой, на некотором удалении от них сам городок. В этом треугольнике могла крыться загадка не менее интересная, чем «бермудская».
Далекая станция, даже безымянная, уносящая к загадочным планетам под названием Москва или Санкт-Петербург, должна была представляться впечатлительному ребенку чем-то невероятно значительным. Я полез в справочники. Почему станция не имела названия? Начал ползать по карте с лупой и нашел ошибку. Оказывается, то, что я принял за отсутствие названия, было типографическим браком. Слово «Лохвица» напечатали мельчайшими буквами как раз между точкой станции и точкой городка. Выходило, что название было одно и то же. Из-за нехватки места картограф сэкономил на повторе одного и того же слова. Вот те на. Значит, в начале века поезд не останавливался на безымянной станции… Станция Лохвица была дальше от города Лохвица, чем станция Юсковцы.
Я представил себе, как схожу по ступенькам из чрева огнедышащего чудовища и застываю, изумленно тараща глаза. Чистое поле с одной единственной железнодорожной будкой. И больше ничего. Только где-то поют «Поле, русское поле» голосом Людмилы Зыкиной. Еле слышно, чтобы не нарушать законы времени. Еле-еле… Ухо путешественника во времени разбирает голос любимицы министра Фурцевой.
И всё оживает.
Первобытные дачники растеряны. Страсти накаляются. Вновь прибывшие чувствуют жаркое дыхание, слышат громкое ржание десяти, нет, двадцати извозчиков на телегах, сидящих, словно всадники Апокалипсиса, в ожидании незадачливых столичных жителей. Горемыки не догадываются о ловушке. Думают: «Finita, Et liberandum. Roma est incidere»[12]. А пассажиры стремятся попасть в свои усадьбы. Но повозок меньше, чем им нужно. Вы понимаете чувства испуганных дачников? Прибывшие начинают драться за каждую телегу. Бегут наперегонки, чтобы первыми усесться в тарантас. Никто не хочет уступать. Никто не может ждать в очереди, томясь под жарким солнцем. А вдруг потеряет сознание и упадет?
Какие сцены мог видеть детский глаз Исаака? В кого превращается фигура извозчика в глазах ребенка?
Ну, конечно! Это уже не «водитель кобылы», это божество, спаситель. Такое запоминается навсегда.