«Дело в том, что в Лохвице есть дом, на котором висит табличка: „Здесь родился и вырос И. О. Дунаевский“. Но я уверен, — восклицал мой визави, — что на самом деле это не дом Дунаевского».
В этом месте мой исследовательский дух сделал стойку, как охотничья борзая.
«Этот так называемый дом Дунаевского находится не на улице Шевский Кут, — писал Олекса, — и был построен гораздо позже».
Так вот оно что.
Значит, то, что сегодня в Лохвице выдается за дом гения, на самом деле является просто имитацией? Кинотавом, даром памяти, но никак не правдой.
«А на улице Шевский Кут (сейчас улица Гоголя), — продолжал адресат, — находились синагога, которую [фотографию] я вам высылал, а также табачная фабрика Евеля Хаимовича Дунаевского». (Тут впервые следовала расшифровка тех самых легендарных «Е» и «Х», о которых я писал выше.)
Значит, Евель Хаимович…
Дальше было самое главное: «Сегодня и синагога, и табачная фабрика сохранились лишь частично». Ну, это я знал и без него.
Затем следовало: «На еврейском кладбище в Лохвице остались надгробные плиты, которые указывают, что там похоронены Дунаевские».
Меня потрясла надпись: «Здесь похоронен уважаемый, дорогой, насыщенный днями (вульгарные мозги некоторых переводчиков переводят это как „престарелый“. — Д. М.) Мордехай Яков бар Хаим Галеви Дунаевский, умерший 5 июня 1902 года. Пусть будет его душа включена в цепочку жизни».
Я растерялся. Вот так да-а…
Дунаевских в Лохвице была целая колония. Не одиннадцать, как я сначала насчитал. Может быть, даже сотня. Но не черная. Могли ли они находиться друг с другом в родстве? — Несомненно! Браки между кузенами допускались и не считались чем-то зазорным.
Итак, они могли быть пятиюродными кузенами, троюродными кузнецами… и оставаться при этом Дунаевскими. А мы про них ни-че-го не знаем.
Евеля Хаимовича пришлось вернуть обратно в список. Я начал мыть полы и в этот момент под столом нашел завалявшийся огромный синий том в фиолетовом переплете, посвященный Исааку, — собрание воспоминаний его друзей и родных. Там же, на 338-й странице была та самая фотография его родительского дома, предоставленная братом Борисом.
Я трижды перерисовал фотографию, впиваясь в нее глазами. Борис оставил довольно подробное описание «ливера» (внутренних помещений) дома. Того самого — подлинного, одноэтажного, с небольшой террасой, которым владели супруги Дунаевские в переулке Шевский Кут.
«В доме было два входа, — писал Борис, — парадный для гостей и черный — для прислуги».
Я положил перед собой листок бумаги и начал рисовать вход и выход из дома.
«Оказавшись на кухне, — продолжал Борис, — вы попадали к поварихе».
«Повариха» — хорошо. Значит, в доме жили не только родные.
Интересно, какой у Бориса голос, звонкий или глухой?
«…гости попадали в столовую, откуда одна дверь вела в неуютную большую гостиную, где стояло пианино». (Мой мозг «сделал стойку», клавикорды — домашняя радость, знак благосостояния, что-то типа современного «мерседеса».)
«Вторая дверь вела в детскую, где находились только детские кроватки, разделенные тумбочками. Количество кроваток неизменно увеличивалось с периодичностью раз в два или три года. В итоге их стало семь. Правда, позже их снова стало шесть».
Стоп. Значит, одну кроватку вынесли. Почему?
Ответа не было.
«Отдельно, несколько в углу, стояла кровать няньки».
Вот те на. Повариха, да еще и няня. Значит, Дунаевские точно были не бедными.
Привет вам, Лора Борисовна, жена Семена Дунаевского, — пропело мое «эго». Лора Борисовна убеждала меня, что Дунаевские были нищи, как церковные мыши.
Наличие няньки и поварихи это опровергало. Живое свидетельство достатка в доме, о котором при большевиках просто стало небезопасно вспоминать. Поэтому и не вспоминали.
Многое встало на свои места.
Я вспомнил рассказ Максима Исааковича Дунаевского. Он, будучи маститым композитором, приехал в Лохвицу, а секретарь горкома повел его на экскурсию по городу. «Вот здесь располагалась табачная фабрика вашего прадедушки, а вот здесь — ликеро-водочный заводик вашего дедушки, — махал он рукой, создавая вокруг Максима ветер. — Так что, если бы не мы, большевики, Максим Исаакович, вы бы были сейчас весьма небедным человеком».
Максим воздел вверх указательный палец:
— И это мне говорил секретарь горкома в самые махровые советские годы.
Да, владелец такого состояния мог сделать для своих детей многое. И что могло помешать Цали это осуществить? Гонимое племя, к которому он принадлежал?