Не знаю.
Цали Симонович как банковский служащий мечтал видеть своих детей победителями. Но побеждать в обществе, где слово «еврей» означало «жид», а «жид», в свою очередь, означало «гонимый», было маловероятным.
На фотографии, где Исааку 13 лет, пейсов нет. Идиш, как я узнал позже от Евгения Исааковича, он знал поверхностно. Возможно, что забыл. Было ли это той самой ценой, которую заплатил Цали Симонович, чтобы его сыновья (хотя бы один) стали как Мордехай при внуке вавилонского царя Навуходоносора Ахашвероше — возможно, не знаю. Ответ выберите сами.
Самое важное событие в жизни местечковых мальчишек — праздник Йом-Кипур, или Судный день — день раскаяния и отпущения грехов, который приходится на десятое число осеннего месяца тишри. В этот день Бог решает судьбу каждого человека на предстоящий год и отпускает грехи. Тысячи ангелов, прекрасных, как падающие звезды, сыплются с небес на землю, готовые протянуть руку помощи любому нуждающемуся.
По берегам реки мужчины-евреи стряхивают свои грехи в воду. Кто-то в темноте отплывает от причала на лодке, чтобы утопить грехи поглубже. Слышны всплески весел, кажется, что это разговаривают между собой жители подводных глубин, утопленники или водяные с русалками. Глубоко в воде отражается лик Господа Бога, который из-под воды наблюдает за всем сверху. Отец Исаака стоит и вытряхивает из своей одежды все грехи, до последней пылинки.
В Йом-Кипур мальчиков будят в час или два ночи и отправляют петь в синагогу.
Могу поспорить, что у Исаака (до перелома, вызванного гормонами роста) был хороший чистый голос и ему не приходилось надеяться, что взрослые пожалеют его и дадут выспаться. Непонятно только, почему петь надо именно ночью.
Готовя первое издание о моем герое, я обратился за советами к одному казахскому музыковеду, большому поклоннику Дунаевского, который прославился тем, что в журнале «Огонек» перестроечного периода сам Виталий Коротич исправил ему «смерть от разрыва сердца» на «смерть от самоубийства».
На мой вопрос, откуда пошла фамилия «Дунаевский», ответил, что одним из его предков был знаменитый одесский кантор Дунаевский.
Для певца в синагоге главное, чтобы был голос. И голос у Исаака был. Вот прямое доказательство связи.
Говорили, что одесский Дунаевский сочинял мелодии, которые могли искажать течение времени. Точнее, мелодия искажала время, которое начинало течь медленнее, цепляясь за людей, облака, дни и месяцы, порождая шорох, который напоминал мелодию.
Замедляясь или убыстряясь, спотыкаясь о людскую память, время создавало совершенно неповторимые мелодии, в которых не было категорий «красивого» или «не красивого» — только одно волшебство. И все это автоматически переходило из времени на силу голоса рода Дунаевских…
Влияло ли это позже на Исаака?
В сказочном мире, где один приезд Гречанинова или Алябьева мог повлиять на музыкальность мальчика, рожденного много лет спустя, я склонен утверждать «да».
Но ведь были еще и хасидские гимны.
По утверждениям людей, к мнению которых я прислушивался, — алхимиков от музыки, канторское пение Восточной Европы корежилось исступленным воззванием к Богу, отчего музыкальный канон без страха нарушался.
Исчезал как таковой.
Каждый певец импровизировал в меру своего дара. Певчего, который возглашал гимны, называли «шалиах цибур» (дословно: «посланник общины»). «Не убояшися сил могучих и великих», этот певец, посланник общества, представляющий во время молитвы всю общину, перевоплощал стоящих за ним в месиво, раскаленную лаву, толпу с ушами, способными расслышать глас Господа.
Этот уникальный способ побега от действительности был и уникальным способом влияния на реальность. Исступление становилось входным билетом в залы Справедливости. Попыткой скрыть (или, наоборот, открыть) бреши в сознании Создателя, где расцветали не гроздья гнева, а ромашки милосердия. Такое старание и вера имели право на успех.
В суровых величинах космоса, равнодушного к горю одного малого еврея, бездушный порядок под влиянием пения начинал таять, гореть в аду, давая прорастать цветам сострадания.
И это было тем, что я искал. В результате я уверовал, что гений Исаака произошел не от Гречанинова с Алябьевым и не от украинских, малорусских продольных песен, а от синагоги и прадедушки. И как только я стал все переписывать, обосновывая этот факт, мне позвонил суровый мужчина и сказал, что сказать ему нечего, он все напишет.
Я не поверил.
А спустя две недели получил письмо по электронной почте, где весьма сердито, менторским тоном мне сообщалось, что я — мудак и что кантор из Одессы по фамилии Дунаевский никак не мог быть предком Дунаевских из Полтавы. Почему — не объяснялось.