Каддиш (молитва, читаемая по усопшему).
Какое впечатление смерть производила на маленького Исаака? Пугала ли или какой-то другой частью завораживала, давая понять, что она не есть глухой черный ящик, за которым вообще ничего нет.
В феврале 1937 года Исааку пришлось пережить опыт — написание «Реквиема» на смерть Серго Орджоникидзе. История эта выглядит таинственной, и я не буду о ней пока подробно рассказывать, скажу лишь, что ничего не происходило в его взрослой жизни без эха детских событий.
Когда дети и женщины вдруг испуганно устремляют взгляды на сиротливо поднявшегося на возвышение шалиах цибура, всё затихало. Хазан (чтец) начинал тоскливо выть, поднимаясь на носки, словно восходя голосом по ступеням на все семь уровней невидимого обиталища Создателя.
Между именем раба, усопшего, и именем Создателя, вечно живого, устанавливается непреходящая связь, дарующая душе вечное пребывание в осуществленном бытии, не вполне человеческом, но вполне ангельском, что сближает его с тенью от голубки, летящей над землей, влияющей на всю землю, словно тень от солнца, которое согревает трон у подножия Творца умерших.
В этот момент детское сердце замирает и уши перестают слышать звуки. Есть только ступени, по которым человек восходит на небо.
Звуков больше нет в природе, не скрипят сапоги балагул, не кряхтят русские извозчики, не стонет земля, не поют птицы. Всё и вся — звуки и дыхание улетают вверх, на небо.
В этот момент и творится нечто особенное с прахом усопшего. Праха больше нет. Имя ушедшего соединяется с Именем Имен Создавшего его.
Плач слышен только тем, до кого не долетают слова.
Ах, что же там с нашими слезами происходит?
Они превращаются в бриллианты. Воздвигается тишина.
Стена из тишины. И это род музыки.
И тогда приходит избавление. Иногда как враг, ибо приносит забытье. Иногда как милость, ибо приносит неутихающую память.
Кто знает, чем была тишина для маленького Исаака? Может быть, музыкой, которая исцеляет?
В возрасте шести лет к старшему брату Борису пригласили учителя — уже упомянутого мной революционно настроенного режиссера Дьякова, который по совместительству был пианистом. Это был смелый шаг. Шаг, противоречащий всему, чему учили Цали предки. Отец решил нанять православного.
Это был грех.
Это было преступление.
Но они были сделаны. Отец хотел видеть сыновей вписанными в русское общество. Ничего лучше православного учителя придумать было нельзя.
Именно тогда в их доме появился новый жилец. Выписанное отцом из Киева пианино фирмы «Дидерихс», сменившее старенькие клавикорды. Братьям Дидерихс я в свое время посвятил целое эссе, но оно сгорело, реально сгорело — 140 страниц бумаги, формата А-4, в которых прослеживалась история поиска идеальной формы для инструмента. Я мог бы восстановить тот труд по памяти, но решил, что это бесполезно. Былого не вернешь, да и жертвовать чем-то всегда надо.
Скажу только, это были уникальные люди, а производимые ими пианино и рояли могли поспорить по цене со скрипичными чудовищами Амати.
Исаак прокрадывался в комнату, где с Борисом мучился учитель, и внимательно слушал долдонные грамоты Дьякова. Выучил бы он теорию относительности, не знаю, но музыкальную грамоту освоил. Легко раскладывал мелодию на два голоса: в басовом и скрипичном ключах, как будто два потока ветра: над проводами и внизу у земли. Позже эту правду заслонила легенда, похожая на любую другую легенду о вундеркинде.
Про Исаака говорили то же, что и про маленького Моцарта — как он, с трудом дотягиваясь до клавишей, подбирал по слуху знакомые мелодии (естественно, с листа, иначе случайных свидетелей не впечатляет) и вообще учился музыке без труда (что как раз плохо).
На самом деле мальчик с детства проявлял усидчивость и послушание (не понятно, откуда тогда папироса в восемь лет).
В возрасте девяти-десяти лет Моцарт из Лохвицы стал концертирующим ребенком. Гастрольные маршруты были поскромнее, чем Моцарта из Вены. В основном — по домам ближайших друзей Дунаевских. Вдвоем с братом Борисом они создали дуэт. Дуэт пользовался успехом. Обоим прочили исполнительское будущее. Но ни у того, ни у другого это не получилось. (ха-ха) Борис стал хормейстером, а Исаак композитором.
Только прозорливый дядя Самуил настаивал на том, что Исааку нужно не пианино, а скрипка, как сердечнику — корвалол.
«Дядя давно настаивал, — вспоминал брат Борис, — на том, что один из нас должен быть пианистом, а второго надо сделать скрипачом. Скрипачом надлежало стать Исааку. Остановка была только за хорошим преподавателем».