Разумеется, в этих особенностях пейзажей Левитана проявился не только его живописный дар, но и присущий ему особый тонус мировосприятия, «благоговение перед жизнью» (Альберт Швейцер), сознание духовной связи с природой. Известно, что он и к растениям относился, как к существам, способным чувствовать, радоваться, тянуться к солнцу в дни весны, грустить, роняя листву перед наступлением холодов или от гнета пригибающего ветви снега. Он мог неделями пропадать в лесу, наслаждаться, подолгу созерцая особую жизнь, открывающуюся внимательному взгляду на поверхности речного омута или на лесной поляне. Увлекался он и рыбной ловлей и охотой. Конечно, охота пленяла его (как и многих русских писателей, поэтов и художников) тем, что давала чувство особой близости к природе, она была для него «охотой за своей собственной душой» (Михаил Пришвин). Особенно любил и не раз изображал Левитан весеннюю охоту на тяге, проходящую тихими апрельскими вечерами среди островков снега, журчащих ручьев, голубеющих подснежников и обостряющую у охотника, ждущего полета вальдшнепа, чуткость к каждому лесному шороху, цвету и тени.
Знал и любил Левитан и русскую деревню, крестьянский труд, что отразилось во многих его пейзажах, в частности в картине Вечер на пашне (1882), где на фоне плывущих по голубому небу оранжево-розовых облаков и полей с чуть заметной вдали церковью виден силуэт крестьянина, идущего по склону холма за запряженной в плуг лошадкой.
Среди работ Левитана начала 1880-х годов не раз встречаются выразительные печальные, элегические образы. И все же, как представляется, эмоциональной доминантой его творчества была отнюдь не «тоска», которая позднее излишне часто связывалась в расхожих суждениях с его искусством. При том, что тяжелые жизненные обстоятельства, конечно, наложили отпечаток на характер Левитана и уже в годы учения у него начала развиваться неврастения, отнюдь не «угрюмство», по выражению Блока, было «сокрытым двигателем» его искусства, а радость — радость творчества, «открытия в природе прекрасных сторон души человеческой» (Пришвин). В воспоминаниях Коровина есть немало свидетельств жизнерадостности и самозабвенной, буквально до слез, любви к природе, присущих тогда Левитану, несмотря на невзгоды и приступы черной меланхолии. Показателен в этом смысле рассказ о том, как однажды, работая над этюдами, Коровин и Левитан увидели, что «у пригорка, …где внизу блестел ручей, …расцвел шиповник и большие кусты его свежо и ярко горели на солнце, его цветы розовели праздником весны». «Исаак, — сказал я, — смотри, шиповник, давай помолимся ему, поклонимся. И оба мы, еще мальчишки, стали на колени. — „Шиповник!“ — сказал Левитан, смеясь. „Радостью славишь ты солнце, — сказал я, — продолжай, Исаак… и даришь нас красотой весны своей. Мы поклоняемся тебе“. Мы запутались в импровизации, оба кланялись шиповнику и, посмотрев друг на друга, расхохотались…»
Это молодое чувство радости жизни полнокровно выразилось в ряде левитановских работ 1883–1885 годов, исполненных или начатых в Саввинской слободе близ Звенигорода, где художник часто бывал на этюдах вместе с друзьями. По большей части, они посвящены весне и показывают, что Левитан, подобно любимому им Петру Чайковскому, имел «весеннюю душу» (слова композитора). Так, этюд Первая зелень. Май (1883, авторское повторение — 1888) — предельно простое по мотиву изображение лужайки перед палисадником у избы — буквально излучает чувство весенней радости, какого-то тихого, застенчивого ликования, позволяя ощутить, с какой нежностью смотрел художник на зелень распустившейся листвы, на залитую солнечным светом желтую дорожку с голубыми «небесными» рефлексами.
Способность в изображении самого непритязательного мотива передать драгоценное чувство единства и гармонии природы, радость ее весеннего обновления проявилась и в таком шедевре, как Мостик. Саввинская слобода (1884). Цветовое решение этой работы, построенное на сочетании различных оттенков вешней зелени, небесной голубизны и теплой, солнечной охры, заставляет вспомнить слова Коровина о владевшей в те годы им и Левитаном страсти открытия выразительных возможностей живописи: «Лежат во дворе дрова — а как их можно написать, какая в них гамма красок! На них горит солнце! Двор уже не кажется пустым и безлюдным — он живет!»