Начну я возражать… Говорить, что у Гора, например, тоже ведь только слова о развитии (кстати, устойчивом). В ответ скажут: «Гор живет в США. Там нет регресса. И в каком-то смысле там есть развитие. А поскольку оно есть, то слова перетекают как-то в дела. Может быть, не ахти как, но перетекают… Не по принципу «сказано — сделано», а иначе… Но все-таки… Потому что дело развития впитывает слова о развитии, как почва воду. А потом на этой почве что-то произрастает. Там почва есть в виде «дела развития». А тут ее нет и в помине. И потому слова — пусты. Вы хотите изучать слова, оторванные от дел? Зачем?»
Я резонно замечу, что уже приведенный выше контент-анализ показывает небессмысленность аналитики высказываний по поводу развития. Что эти высказывания нечто раскрывают в борьбе элит… Смысл преемственности… Ролевая игра… Политическая борьба… Необходимость выхода за рамки столь любимой прагматики…
Меня иронически поддержат: «Вот-вот! Элиты… Игры… Этим и занимайтесь! Хлеб — это не продукт питания, а тяжелый предмет, который можно использовать как камень… особенно если хлеб — черствый… А бутылка, если ее правильным образом разбить, вполне может сгодиться как оружие… Хуже, чем финка, и гораздо хуже, чем пистолет, но все-таки… Лучше бы, чтобы бутылка была пустая, хотя… Если в ней масло, разлить и его так, как это сделала знаменитая Аннушка!»
Спор, как вы понимаете, приобретает крайне острый характер. Ибо речь начинает идти о соотношении предмета и метода.
«А вы хотите, — возражаю я, — чтобы политическая теория развития оказалась оторвана от политической практики, от политики вообще, от реальности?»
«Но вам же нужна теория развития, — отвечают мне, — а реальность, практика ортогональны развитию. Они — как вы понимаете — регрессивны. Обращаясь к реальности, вы вводите в свою «музыку» тему регресса. А потом вы в нее же вводите тему развития, то есть «тему-антагониста»».
«Ну, и что, — парирую я. — Это называется драматизация… антагонист и протагонист. На языке музыки — контрапункт».
«Драматизация — это когда одно лицо является антагонистом, а другое — протагонистом. А в условиях ролевой путаницы это…»
«Согласен, — прерываю я. — Психодрама…»
«Вы уж скажите прямо — дурдом…»
Оппонент мой иронически цитирует Александра Трифоновича Твардовского:
Это вроде как машина Скорой помощи идет: Сама режет, сама давит, Сама помощь подает.«Нельзя изъять реальность из политической теории, — отвечаю я. — Да и из любой теории вообще».
«Теория блага должна сплестись с реальностью ада», — издевается оппонент.
«Если хотите — да! Коль скоро вы из ада выводить собрались. А иначе — зачем теория?»
«Мир объясняют не потому, что его хотят изменить. Его просто объясняют и все».
«Мир и реальность — не одно и то же».
«О чем это вы? О Боге?»
«Нет! О смысле… Об идеале».
«Вы этим хотите поверять высказывания, произвольным образом сконструированные и продиктованные, как сами вы показали, вовсе не идеальными побуждениями?»
«Если текст имеет аутентичный смысл…»
«Аутентичный смысл — свойство органических текстов, а не политконструктов…»
«Повторяю, если текст имеет аутентичный, не зависящий от намерений и обстоятельств смысл, то есть одна возможность этот смысл обнаружить! Текст окунуть в реальность!»
«И — без остатка в ней растворить?» «Смысл без остатка не растворяется. И существует вне зависимости от всех привходящих обстоятельств». «А есть он, этот смысл?»
«Если есть, то обнаружит его только погружение в реальность». «А если его нет?..»
«Когда увидим, что нет, тогда и будем решать, что делать. Я вот уверен, что смысл есть! Вполне возможно, что совсем не тот, который тексту предписан. Но только такой, непредписанный, несконструированный, смысл и заслуживает внимания. Я, как исследователь…»
«Исследователь чего? Текста? Реальности?..»
«Я, как исследователь, обязан не противопоставлять текст реальности, не изучать текст отдельно от нее и не выводить текст из реальности. Я обязан погрузить текст (такой, каков он есть) в реальность (такую, какова она есть) и наблюдать процесс взаимодействия двух вышеназванных компонентов. Исследовать эту химическую реакцию».
«Ну-ну!»