«Нормальный… Это так важно…» — сказала мать.
«Ботинком по столу на Генассамблее ООН… Кузькина мать… Пидарасы-авангардисты… Карибский кризис, наконец», — я упорно не хотел соглашаться с матерью.
«Тот уже развязал бы атомную войну», — ответила мать скорее себе, чем мне. И я понял, что для нее с отцом это был больной вопрос в 1949 году, когда они решили родить ребенка. То бишь меня. «Ах, ох! Нормальный! А как же твои занятия Байроном?» — не унимался я.
«Он — поэт, а не политик», — парировала мать. Никита Сергеевич закончил тем временем телелекцию о несушках… под бурные аплодисменты собравшихся, уже обдумывавших, как бы снять ненавистного им зарвавшегося «Хруща».
«Да и вообще… — сказала мать, выключая телевизор. — Мой любимый герой в «Поднятой целине» — Макар Нагульнов. Но это не значит, что я хотела бы иметь его соседом по купе».
«Цель жизни любого НОРМАЛЬНОГО человека», — говорит Д.Медведев… «Добиться НОРМАЛЬНЫХ результатов в работе», — говорит он. «Прожить свою жизнь НОРМАЛЬНО…» «НОРМАЛЬНЫЕ человеческие условия для развития… Десятилетия НОРМАЛЬНОЙ жизни…»
Нельзя, согласитесь, пройти мимо такой форсированной апелляции к норме и нормальному. Это политико-лингвистический фокус текста. Но это и нечто большее. Это, если переходить от лингвистики к семантике и семиотике, ключевой знак и ключевой политический жест, используемый политиком в крайне острой для него предвыборной ситуации.
«Как дела?» — спросила меня мать лет через двадцать, когда я, уже обзаведясь семьей, приехал ее навестить. Дела были не ахти. Театр закрыли… В который раз… Что ответить? «Нормально», — ответил я.
«Никогда не говори «нормально», — улыбнулась мать, хорошо понимая, в чем дело. — Лучше скажи «плохо»… Или «хорошо»… «Нормально» — это никак».
«А как же твой Хрущев?» — завелся я, вспоминая давний и небеспроблемный для меня разговор.
«Он не говорил о том, что нужна нормальная жизнь, — ответила мать. — Он о несушках говорил».
В 2001 году ко мне приехала советница одного из полпредов и попросила «интеллектуально сопроводить» его выступление перед деятелями разных конфессий. Я помог. Речь получилась яркая. Советница, каменея лицом, в день, на который было назначено выступление шефа, сказала, что речь шефу очень понравилась («очень-очень» — сказала она, по-моему), но шеф никогда ничего такого не скажет. «Никогда и ни при каких условиях…» Помнится, она сказала именно так… Я уже приехал слушать шефа. И решил остаться — как из соображений такта, так и потому, что было интересно, что же именно скажет шеф.
Шеф говорил «о несушках» (то есть приводил бесконечные цифры, свидетельствовавшие о том, как успешно в его округе проводится… чуть не сказал «атеистическая»… нет-нет, антиатеистическая… нет-нет… просто работа, НОРМАЛЬНАЯ работа с гражданами разного вероисповедания). Время от времени шеф отрывался от бумажки и с вызовом смотрел на свою опрометчивую советницу и прочих безобразников, подбрасывающих ему контр- и даже антинесушечную лингвистику.
«Начнется заваруха — опять никто из них с народом говорить не сможет», — подумал я, вспоминая 1991 год, когда беспомощность несушкоцентрических аппаратчиков породила «Лебединое озеро» вместо речей, которые закатывали бы, убеждая народ в своей правоте, их исторические (1917 года) предшественники. Позже тот же высокий администратор, с богатым опытом аппаратно-комсомольской работы в советский период, назвал Ленина «смутьяном, лежащим в Мавзолее». Мне пришлось оппонировать этому по телевизору… Мол, это не смутьян, а основатель Советского государства, чьим правопреемником является РФ. Но дело отнюдь не в этом…
Политический класс эпохи «стабилизации» (2000–2008 гг.) предъявлял нам свою волю к НОРМАЛЬНОМУ, говоря не о нормальности, а о тех или иных несушках (росте ВВП, росте золотовалютных резервов и так далее).
Оформляя надстройку, этот класс просто не мог по определению избежать идеологизации. Но она была ему отвратительна… И очень, очень-очень, хотелось избежать ее. Или, по меньшей мере, в этом не соучаствовать.
То, что мы сейчас наблюдаем, это тектонический сдвиг от несушечности как косвенного (и именно косвенного!) предъявления некой нормальности как эпицентра должного — к чему-то совсем другому. А именно — к прямому, причем весьма и весьма настойчивому, оформлению базовой, опорной идеологемы — идеологемы нормальности. А что такое — любая идеологема? Это грубое или тонкое, беспомощное или умелое, бездарное или талантливое противопоставление по принципу свой («мы») и чужой («они»).