И наконец, он может сказать, что я, вдобавок к неадекватному пониманию соотношения слова и власти, проявляю сходную неадекватность и в части соотношения между словом и обществом. Любым словом вообще. И властным в особенности.
Методологически продвинутый читатель упрекнет меня в том, что я, в погоне за художественно-символическими аллегориями, использую метод экстраполяции, проводя упрощенные параллели не только со сталинскими и горбачевскими социально-политическими реалиями, но и с реалиями совсем уж древних времен. А «таперича не то, что давеча».
Но готов ли такой, методологически продвинутый, читатель утверждать не только наличие глубочайших изменений (кто же спорит!), но и отсутствие каких-либо инвариантов, за сохранение которых отвечает ядро (социокультурное, историко-политическое и так далее) того субъекта, на чьи глубочайшие изменения читатель справедливо указывает?
Хочет ли такой читатель сказать, что этого ядра нет вообще? Вряд ли, поскольку если он «продвинутый», то не может не знать, что обладание самых разных систем ядром установлено не только социологами и культурологами, но и биологами, архитекторами компьютерных систем и так далее.
И какой смысл говорить о масштабе изменений, если нет дополнительной к изменчивости устойчивости (она же, если мне не изменяет память, наследственность)? То есть возможности, в дополнение к ответу на вопрос: «Насколько меняется?», ответить и на вопрос: «Что или кто меняется?».
Или же читатель, вслед за известным философом и бывшим советником Ельцина А. Ракитовым, считает, что можно говорить не просто об огромных изменениях (культурных, политических, социальных, экономических), но и о смене ядра у подвергнутого этим изменениям субъекта?
Но тогда читатель, опровергая мой результат, поддерживает мой метод (ракурс, принцип подхода и так далее). Он признает, что выступления Д.Медведева, носящие, конечно же, прикладной характер, вписаны в контекст стратегической и концептуальной борьбы, которая не только не стихла, но и тяготеет, увы, ко все большему обострению.
И доколе, в самом-то деле, можно делать вид, что это не так! Мой методологически продвинутый оппонент — вовсе не умозрительный мальчик для битья, которого я изобрел для «оживляжа» своих теоретических построений. Это реальный и вполне матерый коллективный «оппонентище», который ничуть не хуже меня понимает значение надстроечных метаморфоз для реализации… Нет, не прагматических намерений надстройки этой, отнюдь, — для реализации собственных стратегических устремлений, когда-то гордо именовавших себя «окончательным решением русского вопроса», а теперь скромно названных этой самой «сменой ядра».
С точки зрения ревнителей данной «смены», нормальная Россия — это Россия, сменившая системное ядро. Россия с качественно новыми социокультурными кодами. Это Россия, расплевавшаяся окончательно со своей прежней (не семидесяти-, а тысячелетней — вот что тут важно) патологичностью, безумностью etc. Обращаю внимание тех, кто не так продвинут, как мой «методологический оппонент», что одно дело — говорить о сколь угодно масштабных изменениях периферии системы, а другое дело — утверждать, что налицо именно смена ядра (разгром того, что Унамуно называл интраисторией).
Если кому-то кажется, что для такого разгрома достаточно разгромить традиционное (в основе своей аграрное) общество, то этот «кто-то» не в ладах с собственной (собственной ли?) историей. Сталин разгромил традиционное общество. Конечно же, своеобразным способом… Коллективизацию можно понимать ведь и иначе, не так ли? И все же интраистория очевидным образом перекочевала в индустриальное советское общество. Не перекочевала бы — в войну бы не выстояли. Перекочевала ли она и в постиндустриальное общество? Михаил Ромм мучительно пытался ответить на этот вопрос в фильме «Девять дней одного года». Режиссура того времени прекрасно понимала, что такое кастинг (выбор актеров на роль).
Выбирая оппонентом Баталова (актера не интеллекта, а обаяния) аж самого Смоктуновского, Ромм показывал, что он, как минимум, не играет в просоветские поддавки.
Я-то считаю, что он играл в другие поддавки, обрекая на поражение просоветскую (и это многие понимали) линию Баталова.
Подаренные советской цензуре покаяния Ильи в исполнении Смоктуновского — не более, чем фига в кармане.
Концепция — это не «хэппи энд» и не отдельные словесные реверансы. Это кастинг и только кастинг. И все же Баталов не проигрывает Смоктуновскому. Почему? Потому что конфликт Баталова и Смоктуновского (про- и антисоветских представителей постиндустриального, академгородковского, реального мира) дополняется далеко не безоблачным союзом Баталова и Н.Сергеева (академгородковского сына и аграрного бати).