Не цидуля, а це дуля. Фига с маком. Ты - что, меня решил в гроб вогнать?
Ну, так уж и в гроб?
Вот, прочти, пожалуйста. - И Оля протянула мне потрепанную бумажку.
Пришлось через силу взять протянутый клочок и, вглядевшись в наклеенные полоски, произнести:
"ПОХОРОНЫ БОРИСА ИЗРАИЛЕВИЧА ПЯТНИЦУ ПРОШУ ЧЕТВЕРГ ПРИБЫТЬ РЕШЕНИЯ НАСЛЕДСТВА БУДЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО ТРАУРЕ ВАЛЕНТИН ШНЮКАС". Текст как текст. Что тебя не устраивает?
Какие похороны? Какой Борис Израилевич? Ведь он же эмигрировал. Кто такой Шнюкас?
Шнюкас - это я. И не делай изумленных глаз. Я тебе все объясню. По порядку. Похороны - как положено - Циппельзона. А траур, кстати, тебе к лицу.
Едва нашла черное платье. Пришлось его позаимствовать у подруги. Да ещё потратилась на шляпку и колготки. С тебя, кстати, возмещение за такую дурацкую шутку. Но кто все-таки умер?
Умер Борис Израилевич. То есть, собственно, умер я. Меня и будешь хоронить. Завтра появится объявление в газетах, мол, с прискорбием сообщаем, что в приступе черной хандры ушел из жизни замечательный, подававший большие надежды художник Борис Израилевич Циппельзон.
И что?
Ничего. Завтра в десять утра попрошу сопроводить меня в районный морг. Машина уже заказана. В полдень назначена кремация. Состоится последнее прощание с друзьями.
Ничего не понимаю. Если кремируют Циппельзона, то при чем здесь ты?
А я и есть кремируемый Циппельзон. Ты забыла, что по условию субарендного договора я должен был выдавать себя за подлинного обитателя мастерской. Милейший Барух даже оставил мне несколько своих старых документов, например, членский билет МОСХа, библиотечные билеты, пропуски в ЦДЛ и Дом кино. Мне осталось только переклеить фотографии да дорисовать ободки печатей.
Нет, ты сводишь меня с ума, Анатолий! Ладно, ты - уже Барух, и ты умер, но ведь ты - определенно живой и сейчас передо мной...
Совершенно точно, я - Барух, и я умер три дня тому назад. Утопился в Москве-реке. В приступе черной меланхолии. А родился новый человек. Вот он перед тобой и зовут его Валентин Шнюкас. Не ахти какая благозвучная фамилия, но у меня, увы, не было выбора.
Какого выбора? Ничего не понимаю.
Хорошо. Выслушай меня внимательно. Повторяться не буду.
Господи, голова идет кругом. Но я - вся - внимание.
Борис Израилевич Циппельзон задолжал очень многим и, прежде всего хозяину этого подвала. Расквитаться он может, увы, только своей смертью. Только его смерть спишет навсегда его долги. Более того, он оказался честным человеком и придумал, как уже из могилы заплатить по всем счетам. Он оставил завещание, которое должно быть выполнено безукоризненно.
И что он завещал мне, своей давней приятельнице?
Что он мог завещать кроме долгов! Нет, он тебя пощадил и завещал злополучное счастье платить по счетам... Кому бы ты думала?
Своему двоюродному дяде из Липецка, состоятельному преуспевающему стоматологу Лазарю Соломоновичу Сагаловичу.
Что ж, это тоже неплохая идея. Но у него, видимо, из мести родился удивительный план.
И кого же он осчастливил? Не тяни.
Хозяина этого подвальчика, господина Засурского. Кесарево - кесарю. Кесарево сечение. Ну, разве не лихо! Сделать кесарево сечение его тугому бумажнику. Пусть покорчится в родовых муках, мил человек.
Любопытно. А что потом?
Составив в трезвом уме и здравой памяти завещание, я заверил его у нотариуса и вот уже несколько дней кряду пропадал в морге. На очередные занятые в долг деньги я повседневно поил сторожа морга, который на мое везенье оказался настолько спитой личностью, что выпадал в осадок с полстакана водки. Так что парочки бутылок нам хватало не только на день, но и на всю ночь.
И что?
Я искал подходящего по возрасту утопленника или жертву ДТП, или самоубийцу другой категории. И никак не везло. У всех покойников были родные, все были строго задокументированы. Наконец, два дня назад я оказался у телефона, когда неизвестные доброхоты попросили забрать тело утопленника из соседнего пруда. Я оказался на месте раньше милиции и "скорой". Пруд этот - просто лужа, и как только Шнюкас сумел там захлебнуться, просто фантастика! Надо же было так назюзюкаться. Обнаружившие труп тетки были так напуганы, что не притронулись к нему. А я сумел не только незаметно вытащить бумажник, но и всунуть в карманы куртки все имеющиеся в наличии документы Циппельзона с моими фотографиями. А так как карманы были ещё полны воды, то за прошедшие полчаса до приезда официальных лиц печати и фотографии хорошо вылиняли; так что в морге сейчас находится именно Борис Израилевич Циппельзон, а у меня появились возможности выкрутиться из пиковой ситуации. Я аккуратно просушил паспорт и военный билет Шнюкаса, чуть-чуть подправил, вклеил свои фото, и вот уже воскресший Валентин Шнюкас начинает новую жизнь.
Господи, как же мне страшно! Как я буду после всего того, что сейчас услышала, отдаваться тебе? Мне же будет казаться, что я сожительствую с покойником.
Ничего, ничего, спокойненько. Ты привыкнешь к новой роли чуть ли не вдовы гения. На кремации я кое-что расскажу собравшимся. Они поймут, какого титана потеряли.
И ты не шутишь?
Нисколько.
А если на похороны приедет твой дядя?
При чем тут мой дядя? Хороним же мы Циппельзона, а он - настоящий далеко. И родственников у него здесь нет. Важно совсем другое: перед тобой стоит Валентин Шнюкас. Такой вот Валентинов день! Важно, чтобы у него не оказалось чересчур много родственников и знакомых. Будем надеяться, что путаница с тезками и однофамильцами приучила всех к возможным совпадениям.
Хорошо. Если ты так настаиваешь, я буду называть тебя Валентином. Впрочем, может быть ещё не поздно отказаться от этого? Почему-то я боюсь... Валентин, давай вернем все назад. Одновалентно.
Уже поздно. Я жду тебя завтра. У меня ещё много дел.
И на этих словах мы расстались, траурная Оленька отправилась восвояси, а я присел к столу обдумать дальнейшие свои действия и постараться выжать по возможности выгоду из своего незавидного положения.
8
Господи, как же я устала! Неужели я ошиблась и в своих расчетах, и в своих мечтах? Куда повлекло моего гения? Он ни разу даже не прикоснулся ко мне. Не посмотрел в глаза. Не сказал ни одного ласкового слова. Один воздух вибрировал вокруг нас, словно незримый змей, овевая жаром, сжимая горячими живыми кольцами.
Мне казалось, что вот-вот вспыхнет в нем слепое мужское желание, и он уткнется лицом в мое плечо, как делал это неоднократно, и стискивая зубы, играя желваками, начнет вколачивать свое тело в мое. Но нет. Как только я ни поворачивалась к нему в выгодном свете, как ни принимала обольстительные позы, провокация не удалась.
Порой мне казалось, что сейчас, вот-вот схватит он меня жадным свирепым объятием, закружит в диком танце над пропастью неразрешимых проблем, и вспыхнут в глазах радужные пятна, волшебное семицветие словно надежный мост перенесет нас далеко-далеко, где нет ни гениальных набросков, ни жадных хозяев жизни, ни Циппельзонов, ни Шнюкасов.
Господи, как же я хочу просто-напросто закинуть ему руки на шею, связать губы узлом и, закрыв от счастья глаза, броситься в греховную бездну.
Вместо этого я выдавливала какие-то глупые слова сострадания и участия, пообещала участвовать в жутком маскараде совершенно чужих похорон, и так ничего не сказала о самом главном.
Какой-то картонный, слипшийся, как прокисшее тесто, воздух едва вдавливался в мою ослабевшую грудь.
Неужели мужчина, неоднократно бравший меня в пароксизме страсти, не понимает, что я не вещь, не манекен, что у меня горят жаром щеки, что пульсирует жилка на виске, что волосы разлетелись в стороны, словно наэлектризованные...
Как Сизиф я вкатывала и вкатывала незримый камень на огромную гору, и снова этот камень летел в бездонную бездну. Мне приходилось начинать свой труд снова и снова. И снова бессмысленно.