— На кого она больше похожа? — переспросил в очередной раз Торин, — чья кровь?
— Наша, конечно, — уверенно ответила Дис, — личико круглое, а крепенькая! Ножки прямые. Не то, что были у Фили, когда он родился. Помнишь?
Торин посмотрел на сестру затуманенным взглядом. Подвинулся ближе, разливая вино по кубкам.
— За нас, — поднял он свой, — за детей. И за их детей.
— За нас!
Плевать на все, что будет завтра. Главное, что оно будет. Комната плыла вокруг Дис, и она отметила: никогда раньше ей так напиваться не доводилось. Или, может быть, так говорят все пьянчуги каждый следующий раз? Дис хихикнула, приваливаясь к плечу Торина.
— Ты простил Кили? — спросила она сонно, чувствуя, как клонит ее скорее куда-нибудь лечь, — прости его. Ну, ты, злой король, скажи, что прощаешь.
— Не за что прощать, — ответил Торин откуда-то из сиреневой дымки вращающейся вокруг комнаты.
— А меня?
— И тебя не за что.
— М-мы больше об этом не говорим, я помню. Помню. Как думаешь, может быть, теперь все будет хорошо? По-настоящему?
Он молчал. Дис охватил страх, и она усилием воли поднялась, повисла на его плече, тревожно заглянула в лицо брату. Взгляд у Торина был задумчивый. Как раньше, когда он скрывал от нее что-нибудь, и не делился, а она все равно рано или поздно узнавала его секреты. Сколько же лет прошло, а он все еще надеется что-то сохранить от нее в тайне!
— Я все про тебя знаю, — заплетающимся языком сообщила она брату, и погрозила пальцем; палец перед глазами уже троился, — ты меня не проведешь…
— И не собирался, Дис. Давай, пьяница моя, ложись спать. Поздно. Завтра много дел.
…
Рания проснулась от того, что на нее сзади навалилось тяжелое тело. Запахло карамелью и пряниками. И вином.
— Тш, — зашипела тяжелая тьма голосом Торина.
Рания зевнула, пытаясь понять, долго ли проспала после его ухода. Она потушила все светильники, и теперь вокруг была только темнота, густая и обволакивающая. В кромешном мраке она нашарила рукой что-то, что мешало ей лежать и впивалось в спину, схватилась за это, и тут же получила рефлекторный пинок волосатым коленом.
— Ой, — снова произнес Торин из тьмы, — ты что? Оторвёшь.
Она хотела встать, но его рука прижимала ее к постели. «Лежи смирно», дыхнул он ей на ухо. Рания принюхалась: так и было, пахло кислым вином и сладостями.
«Должно быть, он пьян», подумалось гномке. Только этим могла Рания оправдать странную нежность, с которой он стягивал с нее рубашку, и начинал гладить ее руки. Ничего общего с тем жестоким королем, который брал ее перед золотым зеркалом несколько часов назад. Вот он гладит ее, прижимается лицом к груди, и вздыхает, как будто немного стесненно.
— Ну и что ты лежишь мертвецом, — пробормотал, слегка запинаясь, Торин.
— Так мне лежать смирно или все-таки не лежать? — наконец, подала голос Рания.
Он тихо рассмеялся из темноты. Рания, поощренная этим смехом, подалась вперед, прячась лицом в его грудь, и понемногу спускаясь ниже. Только бы он не захотел зажечь свет. Только бы благословенное покрывало ночи сохранило нежность между ними… или то, что можно считать нежностью, когда речь об этом мужчине.
— Девочка, как ты это делаешь, — задохнулся Торин, отвечая на ласки ее языка и подаваясь бедрами вперед, — как хорошо ты это делаешь…
«Точно, пьян». Не успела Рания задуматься над тем, что этот факт обещает ей, как Торин уже потянул ее к себе. К лицу. К губам.
Это был настоящий поцелуй, такой, от которого замирает сердце; глубокий, страстный, немного напоминающий укус. Впервые он касался ее губ своими. Впервые ласкал языком ее рот, чуть прикусывал в ответ ее робкий язычок, обдавая ее запахом и вкусом всего выпитого вместе со своим собственным, пряным и острым. Рука мужчины скользнула между ног Рании, и она втянула воздух носом. Все еще печет и саднит, но это вряд ли остановит Торина или заставит его смягчиться.
— Ничего, — прошептал он, не прекращая целовать ее, — не сразу… Нравится тебе?
Неужели короли рождаются с властными интонациями уже в детском плаче? Откуда берутся они даже в шепоте, эти повелевающие ноты, не ответить на которые нельзя?
— Да…
— Как нравится? Говори.
«Твои губы мягки, и поцелуй их сладок, мой повелитель. В твоих руках я хочу жить и умереть. Твоим запахом хочу дышать вместо воздуха. Все, что ты не любишь, не имеет права существовать; то, что ты делаешь — верно, потому что ты так решил… все, что ты делаешь со мной, и неважно, насколько это тяжело и больно».
— Очень нравится.
Он усмехнулся, снова нависая над ней. Тяжелая грива спутанных волос упала Рании на лицо и плечи.
— Ты научишься еще, — пообещал он словно самому себе.
А потом, раздвинув складки рукой, вошел в нее.
На этот раз не было той, прежней стремительности. Рания сглотнула, пытаясь неосознанно избавиться от неприятного чувства переполненности где-то в животе. Чувство было тошное, хотя, когда он подавался чуть назад, ей, напротив, нравилось. Очень нравилось.
— Дыши, — приказал Торин хрипло, — чаще дыши. Вот так. Да, девочка, так… — он едва слышно ругнулся, — а теперь… слушайся меня. Только меня…
…
— Да, — всхлипнула девушка из тьмы.
Торин положил на плечо обе ее ножки, и не сдержался, оставив на тонкой лодыжке поцелуй. Ладонь защекотали короткие волоски, и он погладил ее ноги по всей длине. Удобное телосложение у его маленькой служанки. До любой части тела можно достать. До любой ее мягкой, округлой части.
Он чуть нажал ладонью на ее живот, соблазнительно округлый и чуть выпуклый, и надавил сильнее. Для члена места больше не было, но он все-таки надеялся еще немного растянуть ее.
— Дыши, — повторил он, едва не теряя рассудок от желания, — а теперь… сожмись… и толкай меня. Из себя.
Она подчинилась, и Торина сжала короткая судорога, от которой стало больно уже ему.
— О да, — успел он выдохнуть ей в ухо, падая сверху, — так теперь и держись…
Вот теперь он будет ее иметь долго. Навыки никуда не исчезают, тьфу, восемь лет без практики! Это просто смешно… узкая, упругая, невыносимо сладкая, под ним его живая собственность, готовая на всё ради него. Теперь, пусть мир двоится и плавает перед глазами, вокруг него сжимается тело, принадлежащее только ему. И вот ее он берет, наращивая темп и проникая в ее мягкое тепло до предела. Мир сжался до точки, до крохотной золотой звезды, мир, ставший вдруг жарким, влажным и жаждущим лишь его, Торина.
— Мой повелитель, — доносится откуда-то из золотого сияния, и, против своей воли, Торин словно пополам ломается от этого зова, и падает, изливаясь в ее тело. Опять быстрее, чем хотел, хоть и не так, как в первый раз. Необоримо наваливается сон, и Торин хочет выругаться — и уже не может. Снова заблудился в собственном удовольствии. А виновата она, Балрогова дочь, слишком тесная, слишком мягкая, слишком желанная. Надо завтра надавать ей как следует по губам, чтобы знала, когда говорить, а когда промолчать. Завтра же. С самого утра. Снова и снова брать ее.
Завтра… ее губы… никуда не денутся.
Комментарий к Пожиная плоды
Стокгольмский синдром развивался, энцуха в муках рождалась)
========== Заморозки ==========
Месяц. Ровно тридцать ночей потребовалось Торину Дубощиту для того, чтобы вернуть соитие с женщиной в свое расписание, и от пяти, шести, десяти припадков неистового желания прийти к ежедневным двум — утром, вечером. А потом и вовсе лишь утром.