Время остановилось. Его можно отсчитать только по тому, сколько новых рун и их сочетаний она изучила, и сколько слов написала. Руки уже не так дрожат, и не так непривычно болят пальцы. Вот, оказывается, что такое практика. Навыки приходят с ней, а за ними и удовольствие — и, поймав себя на вновь вернувшихся мечтах о ночи и всем, что связано с ней, Рания ахает и хватается за щеки.
— Ох, девочка, — сияет Сагара, рассматривая ее, и почти по-матерински поправляет ее сбившуюся шаль, — посмотреть на тебя — и самой старика обнять хочется.
Рания смотрит в пол, зная, что румянец скрыть нельзя, а улыбка цветет сама собой.
— С другого края земли видно, как сияешь, — продолжает гномка ласково, — потому что любишь.
«Люблю», молча согласилось с ней сердце Рании.
Времени больше не существовало. Время было над ней не властно. Дышать его поцелуями, таять в его руках, замирать в ожидании его шагов. Жить им. Жить для него. И ловить его удивленный и радостный взгляд, когда, вернувшись, он находит ее танцующей — не специально, но так получается, потому что иначе она не может.
…
— Фили искал тебя. Что-то насчет Синих Гор.
— Я, наверное, поеду туда, — неуверенно ответил Торин, катая в руках свиток, что Дис передала ему, — надо было ехать еще месяц назад.
— Я не осуждаю тебя, — мягко возразила Дис, — на дворе февраль. Морозы.
— Но потом дороги будут непроезжими.
— Зато будет тепло. Волков не будет.
— Нужно будет открывать ворота, Дейл опять навалится…
— Зато доедешь быстрее, и быстрее вернешься.
Как всегда, она понимала его с полуслова и полувзгляда. И оправдывала его раньше, чем он сам делал это. Хотя, прежде он судил себя строже. Но разве могла Дис прямо сказать ему: «Оставайся и не оставляй свою женщину»? Пусть это и подразумевалось, очевидное обоим.
— Но твои сыновья хотят, чтобы я ехал сейчас.
Дис вздрогнула, как от удара. «Твои сыновья». Вот он и сказал это опять.
Наверное, надо было бы напомнить: «Они и твои». Взглядом, вздохом, позой, постукиванием пальцем по столу, как повелось у них: тайные знаки той эпохи, еще до страшной клятвы, которую они дали друг другу, расставаясь, чтобы выжить. Как славно, должно быть, живется расставшимся любовникам, не связанным кровным родством. Можно разойтись в разные стороны, и забыть друг друга.
А им нельзя. Ни забыть, ни разлюбить. Так и живут, смирившись с неизбежными оговорками, от которых никуда не деться.
Казалось, все прошло, остыло, потеряло остроту, а потом — «твоя внучка», «твой сын», просачивающиеся из прилюдных разговоров в беседы наедине. И снова делить мир: твоё — моё. А когда-то было «наше». Поделено давно, но больно бывает до сих пор.
Дис отвернулась. Мгновение, не больше, сохранялась тишина.
— Дис, — дрогнул голос Торина над ее плечом, — я не то хотел сказать.
— Но сказал же.
— Сказал. Часто бывает. Что делать с этим?
— Да-да. «Мы-об-этом-не-говорим». В последнее время «не говорим» все чаще.
Он подошел к ней, заставил смотреть себе в глаза. Взгляд — и лопнули, словно сухая скорлупа, пятьдесят лет, которых не было, испарились, как и всегда; растаяли под теплом его понимающей улыбки, прикосновением его рук. Новых тайн не было нужно. Загадка так и оставалась неразгаданной: почему лишь рядом с Торином жизнь обретала когда-то смысл и цель? И куда он делся теперь, этот смысл? И отчего Дис так пусто внутри, как будто снова, как пятьдесят лет назад, они рвут по живому?
— У нас прекрасные дети. Самые лучшие. Самые красивые, — сказал ее брат тихо, поглаживая пальцами ее маленькие ладони, — выросли большие гномы, бороды отпустили… а я все равно вижу обоих малышами на твоих коленях. Спасибо тебе за них.
«Скажи „но“, — опередило его предчувствие Дис, — говори свое „но“, которого я сама вот уже полсотни лет так жду от тебя».
— Но… нет, не буду. Ты и сама все понимаешь.
Дис молча кивнула, прижимаясь к его лбу своим. Она знала, что он чувствует. Не могла знать лишь, каких сил стоило ему смириться с тем, что они были «ее сыновья». Пусть «его» наследники, пусть «его» потомки, но не дети. И все это ради неё. Ради того, чтобы ей не стоять поруганной, лишенной чести и достоинства, перед судом кхазад, ради того, чтобы она была чиста и незапятнанна.
Что бы ни говорил Торин, на себя самого ему было наплевать.
— Скажи, ты меня еще хоть чуть-чуть любишь? — жалобно вырвалось у нее, хотя она вовсе не это хотела сказать. Легкий смешок, улыбка, короткий поцелуй в уголок губ — родное, знакомое тепло, рождающее мир, в который никому, кроме них, не было хода. Пусть даже теперь это лишь иллюзия.
— Люблю больше и… чище, чем когда-либо.
— Но ты впрямь исцелился от того, что было? — прошептала Дис, пытливо заглядывая ему в глаза. И Торин не отвел их, когда кивнул в ответ.
— Да, моя Дис. Да.
…
Дышать стало легче. Широко шагая по коридорам, заглядывая во все подряд кузницы, Торин Дубощит понимал, что значит выражение людей «крылья за спиной». Прежде он отчего-то всегда представлял себе дракона, слыша о крыльях. Дракона жадного, свернувшегося на груде золота.
Но сейчас мир казался хрустально чистым и сверкающим, простым и понятным, и новым — как будто только вчера появился из небытия. В этом новом мире еда была вкуснее, воздух прозрачнее, а все ошибки прошлого таяли, стоило к ним лишь пристальнее присмотреться.
Даже перед собой он связывать новизну ощущений с Ранией не собирался. Хотя то и дело обнаруживал себя скучающим по ней, и не только по теплу ее тела, отнюдь. Просто — нужно было ее присутствие, желательно, незримое для окружающих. Но Торин Дубощит не так прост, конечно. Нет, о нет. Он не станет одним из тех влюбленных юнцов, что, приволакиваясь за очередной юбкой и соблазнительной задницей, готовы на все.
«Соблазнительная задница, — стукнул себя король в отчаянии по лбу, — ага, конечно. Не стану я таким. Уже стал».
Надо запретить ей появляться перед ним среди дня. Правда, тогда он все равно о ней будет думать, но, хотя бы, не будет смотреть в ее сторону. И не будет ревниво искать того, кто, кроме него, тоже смеет на нее смотреть. А найдя, сжимать кулаки и скрежетать зубами…
А если рассудить, ничего не изменилось. Она по-прежнему кланялась, слушалась, и подносила ему ужин, привычно пробуя первая все, что ел и пил он. Только отчего-то теперь он старался касаться губами той стороны кубка, с которой она отпивала. И все чаще целовал ее, когда она забирала Биби с его стола, и удачно наклонялась. И просто, без повода, целовал. Иногда обрывал себя на полуслове в любой, самой невинной беседе, чтобы выскочить из-за стола, схватить ее в объятия — и целовать, целовать, целовать…
«Надо ехать, — решился Торин, вздыхая, — я — король Эребора. Король! Надо». Накануне он выслушал Фили и Кили, изучил все, что они принесли ему, выслушал Балина и его соображения, потом Глоина — и его соображения, потом, хмурясь и ругаясь, осудил намерение двигаться по старому тракту, где часты были лавины… в общем, накануне он был собой, королем. То ли был, то ли изображал. Надо ехать, надо, вернуть себе трезвость мысли и ясность намерений.
И все-таки, стоило ему перешагнуть порог покоев, как решимость его мгновенно ослабла, а сердце захлестнула волна тоски.
— Подай ужин, — крикнул он в пространство, и поспешно прошел мимо кланяющейся Рании, словно боясь возле нее задержаться.
На столе так и лежал ларец с незаконченной работой. Ожерелье получалось именно таким, как он его задумал. Еще неплохо было бы сделать оклад для книги, но с ним было сложнее — книга была старая, обложка рассохлась. Наверное, стоит отдать переписчикам. А работу и камни взять с собой.